Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин

скульптура, причем не портреты, не бюсты, а «колоссальные монументы». Это, однако, не помешало ему тут же записаться в Академию живописи Коларосси. Судя по воспоминаниям друзей его юности, скульптурой он впервые увлекся еще в Италии, когда ему было лет восемнадцать. Теперь, в Париже, ему негде было достать материал, не на что было его купить. Пришлось обратиться к каменщикам, строившим новые дома на улице Коланкур, чтобы раздобыть у них камень и приняться за работу. Но это был, очевидно, неподходящий материал. Едкая пыль болезненно раздражала и без того уже с детства больные легкие и горло. Работу приходилось часто бросать, и следы ее куда-то исчезали. Зато живопись поначалу пошла полным ходом, только отнюдь не в академической школе Коларосси, а в тишине уединенной мастерской.

Первым человеком, который познакомил Модильяни с Монмартром, был Утрилло. Они как-то сразу сошлись и сразу нашли общий язык, хотя разговориться с Утрилло обычно было нелегко. Если внутренняя замкнутость Модильяни угадывалась лишь немногими, то безысходное одиночество его нового друга с первого взгляда становилось очевидным. Достаточно было увидеть его улыбку, «боязливую, а вместе с тем и насмешливую, и задумчивую», по словам писателя Франсиса Карко, хорошо знавшего Утрилло, — улыбку, которая «казалась каким-то страдальческим тиком» на мертвенно-бледном красивом лице. Что-то безыскусственное, детское, незащищенное бросалось в глаза в этом долговязом молодом художнике, одетом неряшливо, иногда почти нищенски, вечно перепачканном красками; что-то жалостное было в его торопливой развинченной походке. Человеку не здешнему могло показаться невероятным, что это именно за ним, а не за кем-то другим давно уже установилась по всему Монмартру слава буйного пьяницы и скандалиста, то и дело бьющего зеркала в кабаках, нередко ночующего в полицейских участках, отверженного и презираемого «порядочными людьми». Эти приступы пьяного буйства обычно тишайшего человека были не чем иным, как болезненными выплесками неизбывной тоски и подавленного отчаяния. Они уже с детства подготовлялись его бездомностью и неприкаянностью. Утрилло был сыном Сюзанны Валадон, когда-то известной цирковой акробатки, которая позировала Ренуару, Дега и Тулуз-Лотреку, у Дега училась рисунку и живописи и вскоре прославилась как талантливая и своеобразная художница; отца он не знал, а именем своим был обязан доброте одного из друзей матери, никогда не видавшего его в глаза; насмешками и издевательствами по этому поводу он был сыт по горло как в школьные, так и в позднейшие годы; картины подписывал упорно: «Морис Утрилло В.», то есть Валадон, потому что боготворил свою мать.

У Модильяни всегда была какая-то обостренная чуткость к чужому страданию, а главное — ко всякой духовной настоящести и глубине, под какой бы уродливой коростой, под каким бы болезненным надрывом они ни таились, — он это впоследствии неоднократно доказывал верностью своих привязанностей.

Утрилло он сразу понял и принял, несмотря на то, что о картинах этого художника-самоучки, начавшего с пяти красок, подаренных матерью, тогда на Монмартре говорили гораздо реже, чем о его пьяных дебошах. Впрочем, кое-кто из владельцев местных кабачков и лавчонок уже охотно принимал их за гроши или в уплату за вино.

Ф. Карко вспоминает, как один из них, некий папаша Сулье, торговавший по дешевке картинами, каждое утро, бывало, поджидал Утрилло, спускавшегося с Монмартра писать Нотр-Дам, чтобы всучить ему кусок картона, тюбик белил, тюбик какой-нибудь красной, тюбик синей, тюбик зеленой и бутылочку скипидара, прибавляя к своему благородному жесту всегда одну и ту же фразу: «Этого, мой милый, тебе вполне хватит, чтобы сделать шедевр»[10].

Встреча с Модильяни в жизни Утрилло была одним из немногих счастливых событий. Неудивительно, что в качестве монмартрского старожила он стал его постоянным спутником и проводником.

Монмартр тогда еще в чем-то сохранял полупровинциальный, полудеревенский колорит, который становился все более ощутимым по мере подъема к венчающей холм сахарно-белой громаде церкви Сакре-Кёр.

В нижних кварталах, вытянувшихся между площадями Пигаль, Бланш и Клиши, было шумно, пахло бензином и ресторанной кухней; к вечеру сгущалась атмосфера фальшивого шика, сомнительных соблазнов, цинично-крикливой или прячущейся по закоулкам всевозможной продажи. «Верхний» Монмартр был совсем не похож на «нижний», особенно днем. Туда, как и теперь, вели крутые ступени улиц-лестниц с отполированными временем железными перилами и редкими старыми деревьями на площадках. Они незаметно переходили в запутанный лабиринт узеньких извилистых улочек и переулков. Некоторые из них Модильяни полюбил сразу и навсегда. Много лет спустя, давно уже покинув Монмартр, он с нежностью вспоминал овеянную преданиями старины улицу Де л’Абревуар, где когда-то находился водоем, в котором, по преданию, святой мученик Сен-Дени, первый епископ Парижа, обмывал свою отрубленную палачом голову. Модильяни возмущался тем, что застраивают уродливыми новыми зданиями самые поэтические уголки улицы Лямарк и улицы Лепик.

Здесь среди высоких доходных домов времен Второй империи прятались совсем старенькие двухэтажные и одноэтажные домишки с пристройками и мансардами под черепичными крышами, из которых нелепо торчали и дымились трубы. Всюду деревянные зеленые жалюзи, горшки и ящики с цветами, развешанное для просушки белье на протянутых от балкона к балкону веревках. За низкими заборами — грушевые и вишневые сады, кое-где виноградники. Выбитая, скверная мостовая. Облезлая, вся в трещинах штукатурка на белых, бордовых, зеленых, оранжевых стенах домов, глухая серая стена старинной церкви Сен-Пьер, одной из самых древних в Париже, — здесь угол скошенного тротуара всегда зарастал мхом, а с паперти даже в жару веяло холодной сыростью.

К вечеру, когда затихали резкие голоса уличных торговок, прекращались однотонные выкрики стекольщиков, точильщиков, старьевщиков, смолкал стук колес по булыжнику, хрип шарманок и детский гомон, в наступавшей тишине отсюда далеко разносился колокольный звон. С площадки перед Сакре-Кёр было видно, как внизу в сизой дымке тонули крыши, купола и башни Парижа. Поэт Жан Лятурет вспоминает, как однажды на этой площадке, в такой вот вечерний час, Модильяни читал ему наизусть Леопарди, Кардуччи и Д’Аннунцио.

Зажигались газовые фонари. В конце улицы Лепик вспыхивала разноцветными огнями гирлянда над входом в «Мулен де ла Галет» и освещала силуэт одной из немногих еще сохранившихся мельниц Монмартра. Мельница эта давным-давно приютила под своими крыльями популярнейший парижский кабачок, где всегда было принято веселиться без стеснения. Она издавна привлекала художников, и в том, какой она предстает на их полотнах, можно почувствовать не только бег времени, но и смену творческих мироощущений. Нетрудно себе представить, с каким жадным любопытством смотрел на нее теперь только что приехавший в Париж Модильяни, вспоминая эти знаменитые полотна. Воскресный дневной бал в «Мулен де ла Галет» Ренуара. Он вынесен на воздух, в сад, пронизанный солнечными бликами. Здесь во всем разлита простодушная, ничем не омраченная «радость жизни».