Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

1811-м первый набор в лицей состоялся, 19 октября произошло открытие, а уже в 1812-м лицеисты провожали армейские и гвардейские полки. Многие плакали: скорее от обиды, что не смогут воевать.

Но еще до начала великой войны их участь полностью переменилась. 17 марта 1812 года отец-вдохновитель лицея Сперанский был вызван к царю и обвинен в фактической измене: ты старался расстроить дела в государстве, новыми налогами вызвал ненависть к правительству, дискредитировал его своим презрением. “Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. …когда неприятель готов войти в пределы России, я обязан моим подданным удалить тебя от себя. Возвратись домой, там узнаешь остальное. Прощай!”

Михаил Михайлович попытался уложить в портфель шляпу; внезапно сел на стул, не в силах двигаться. Через несколько минут дверь распахнулась, Александр упавшим голосом произнес: “Еще раз прощайте, Михайло Михайлович”, – и снова скрылся в кабинете.

После домашнего обыска Сперанскому позволили написать письмо любимой дочери и отправили сначала на Волгу, в Нижний, а затем на Каму, в Пермь. Царь отрекся от ближайшего сотрудника в угоду массовой патриотической истерике, как летом отречется от Барклая, которого впоследствии восславит Пушкин: “О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой”. Спустя годы Сперанский вернется во власть, как Барклай вернется в действующую армию в 1813-м, но лицейский замысел остался без своего вдохновителя.

Это станет понятно не сразу, первое время казалось, что все еще будет. Лицеисты играли в парламент, произносили сокрушительные речи, проводили дебаты, выпускали рукописные журналы “Лицейский мудрец”, “Юные пловцы” – они по-прежнему готовились к служению. И когда Пушкин дерзко отвечал царю, заглянувшему на лицейскую прогулку (“Кто здесь первый?” – “Здесь нет, Ваше Императорское Величество, первых; все вторые”), он почти не шутил. В них взращивали настоящие амбиции. Но время первых для лицея кончилось.

Тут снова укрупнимся и просмотрим три общеизвестных эпизода.

Первый эпизод. Открытие.

По центру зала – длинный стол, покрытый красным сукном и с лицейским Уставом посередине. За столом голубоглазый государь, ему тридцать три, но выглядит он моложаво, несмотря на проступающую лысину. Рядом с государем твердокаменная царица-мать, нежная императрица Елизавета, склонный к полноте великий князь Константин. Из профильных начальников – министр Разумовский, сенаторы. Тут же стоит директор, Василий Малиновский, дипломат, литератор, сторонник идеи “вечного мира” и коллективной безопасности; отобранные им профессора. В три ряда выстроены лицеисты, тридцать человек, утвержденных лично Разумовским.

Низкорослый Пушкин (впоследствии он подрастет до 2 аршин и 5,5 вершков, то есть до 166,7 см)[1] слушает указ об основании лицея. Растерявшийся директор проборматывает речь. Зато Куницын громогласен; его гражданская проповедь посвящена великой цели, которая ждет лицеистов: “Вы ли захотите смешаться с толпою людей обыкновенных… Нет! Любовь к славе и Отечеству должны быть вашими руководителями!”

Царь останется доволен; Куницын будет награжден орденом св. Владимира 4-й степени, несмотря на то (а может, благодаря тому?), что в речи Государь не упомянут.

Эпизод второй. Лицейский экзамен.

“Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. …Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? <..> Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. …когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…”

Что изменилось за неполные четыре года? Почти ничего – и почти всё. В центре первой сцены был государь, в сердцевине второй – литератор. Конечно, Державин не просто поэт, он старинный вельможа в отставке: губернатор, министр и создатель Минюста, каратель крестьянских восстаний. Однако в пушкинских воспоминаниях и в записках его ближайшего лицейского друга Ивана Пущина акценты сделаны подчеркнуто-литературные. Главное теперь не доблести гражданские, а поэтический дух.

В “куницынские” времена им предлагали изучать естественное право, размышлять о подвижных границах и служении родине. Заодно писать стихи и риторическую прозу. К середине лицейского срока победа в стихотворном состязании стала более важным событием, чем победа в политических дебатах, а настоящим карьерным успехом – дебют в журнале “Вестник Европы”. Неуклюжий Вильгельм Кюхельбекер по прозвищу Кюхля в этом Пушкина опередил, опубликовался в “Вестнике Европы” на один номер раньше. Пушкинское послание “К другу стихотворцу” было напечатано в июле 1814 года под псевдонимом Александр Н. к. ш. п.:

…На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.

Страшись бесславия! – Что, если Аполлон <..>

Твой гений наградит – спасительной лозою?

В центре лицейских досугов оказались выпуски рукописных журналов, изготовление “гогеля-могеля”, густого напитка из яиц, сахара и рома; предметом гордости – романтические приключения с горничными (и не только). Пушкин, в котором рано пробудились страсти, попадает в разные истории – самая известная связана с княжной Варварой Волконской. Друг его и сосед по комнаткам Иван Пущин вспоминал, явно смягчая тона: “У [фрейлины] Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать; она многих из нас знала… Пушкин… слышит в темноте шорох платья, воображает, что это непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская”. Она пожаловалась брату, генерал-адъютанту, тот – государю. Но Александру Павловичу история скорей понравилась, он сказал директору: “…я беру на себя адвокатство за Пушкина; но… чтоб это было в последний раз”. И добавил по-французски: “Между нами говоря, старуха, быть может, в восторге от ошибки молодого человека”.

Реакция милостивая, но некрасивая: “старухе” было тридцать пять, а самому Александру Павловичу – под сорок. Впрочем, Пушкин тоже не проявил словесного благородства, хотел написать извинительное письмо Волконской, а написал эпиграмму: “Мадемаузель, вас очень легко / Принять за сводню / Или за старую уродину, / Но за простолюдинку, – о боже, нет” (перевод с французского Л. Каменской).

При этом сюжетов, обычных в закрытых мужских заведениях, в лицее практически не было. Единственный, кого исключили за “дурное поведение”, как тогда говорили, за “греческие вкусы”, был Константин Гурьев, крестник великого князя Константина Павловича. Того самого, который в 1826-м назовет Гурьева “товарищем известным писакам Пушкину и Кюхельбекеру”.

Но все это вторично; первичны стихи.

Пушкин в детстве сочинял и басни, и комедии; сам ставил, сам играл – для любимой сестры. (Комедия “L'Escamoteur” была ею освистана.)