Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

в руки. Их много – и перечислить их нельзя, но на всех лежит один отпечаток. Кажется, глядя на них, что они живут особенной напряженной жизнью. Но это только кажется. На самом деле они замерли, затихли, и, в сущности, никакой жизни в них нет. То, что двигается непрестанно, скачет, гремит колесами, лязгает подковами – все это пришлое, чуждое; все это не жизнь, или жизнь, связанная с городом только необходимостью времени и места; а самый город – пульс его жизни – спрятался, замер, затих. Его нет. Только очень наблюдательный человек может прощупать этот пульс.

На вокзале к К., не так давно перешедшем от немцев к нам, шла выгрузка прибывших для нужд войск хлеба и соли. Хлеб, выпеченный уже, в мешках. Соль в рогоженных кулях, местами прорванных при перебрасывании из вагона в вагон. Когда солдат несет, взвалив на плечи, такой куль на платформу, несколько горстей просыпается по дороге. И вот из-под колес вагонов, из темных норок, где трудно укрыться человеку, показываются дети семи, восьми, шести лет, бледные, плохо одетые, оборванные дети. Как мыши, остро и осторожно оглядываясь, шныряют они по путям, приникают у рельсов и красными озябшими ручонками собирают просыпанную соль.

Соль – не лакомство; нырять под колеса товарных вагонов, ежесекундно ожидая тумака, – не забава. День холодный, сырой, мозглый – хочется пойти куда-нибудь в тепло, согреться, забыть хоть на время все тяжести жизни. А маленькие серенькие мышки неутомимо шныряют между рельсами, продрогшие и голодные, и собирают… соль!..

Стараясь не выходить из-за закрывавшей меня горы мешков с хлебом, я попытался проследить, куда они таскают собранную соль. И я увидел.

За развалинами водонапорной башни, превратившейся в груду камня и железа, между огромным свалившимся сверху баком и остатками стены я увидел худую высокую женщину с землистым темным лицом. Она была не стара, но горькое время истощило это лицо, потушило глаза и согнуло спину. Она стояла, задумчиво ожидая детей, и я смотрел на нее минут десять – она не шевельнулась.

За развалинами послышалось щебетанье детей. Женщина встрепенулась, поправила платок, повязывавший голову, и слабая тень улыбки скользнула по ее лицу. Дети вбежали в уголок за баком все разом; их было трое – два мальчика и девочка постарше – и разом, наперебой, защебетали с необычайным оживлением. Я чувствовал причину этого оживления: им поручили такое важное ответственное дело, на которое сама мать не может пойти, – ведь это так необычайно!

Торопясь и перебивая друг друга, они рассказывали все опасности, которые им пришлось преодолеть, и тем временем всыпали в передник матери две – три горсточки драгоценной соли. И девочка, как старшая, прибегала к авторитету матери:

– Стахулка не слушается меня: он проковырял дырку в куле, чтобы больше сыпалось. Я говорю, не надо, а он пальцем проковырял!

– Ее много, им все равно… – оправдывался семилетний Стахулка.

– Не надо, сынок, нехорошо так делать… – говорила женщина, увязывая в конец передника соль, я сказала, – подбирайте то, что просыплется, потому что это все равно пропадет… А так не надо, это нехорошо, слышишь, Стах?

Я видел нечто такое же большое, как сама война.

Из-за грохота двигавшихся мимо вокзалов орудий, сквозь непрерывный лязг копыт проходящей сотни казаков, из-под тяжелого, мерного, способного потрясти землю шага пехотного полка я подслушал чуть слышное биение пульса странного города, покорно несущего странную судьбу свою.

Когда я уходил от полуразрушенной водонапорной башни, оставив ожидавшей юрких серых мышек женщине немного денег (она отказалась от более крупной бумажки, предпочитая принять меньшую сумму, но серебряной мелочью, которой, к сожалению, у меня было очень мало), соль уже перетаскали солдаты и теперь сортировали мешки с хлебом. Часть их в пути ломается, портится и крошится – из таких мешков хлеб вытряхивали тут же на перроне, и он лежал серой большой кучей, похожей на горку земли.

Солдат-часовой стоял тут же, перебрасываясь медленными словами с сортировщиками. Когда те отошли к вагону, тот самый проказник Стахулек, который только что получил выговор за ковыряние мешков, осторожно подобрался к куче испорченного хлеба и, схватив полуобломанную краюху, ветром понесся к спасительным колесам товарного вагона. Я видел, что часовой давно заметил покушение серого мышонка на искрошенный, ненужный армии хлеб, который он должен был охранять, как все, находившееся на перроне, и видел, как при приближении мальчика солдат отвернулся и сделал вид, что ничего не замечает. Он повернулся опять, когда мышонок уже неуловимо мелькал под вагонами, – и тут столкнулся с моим взглядом. Часовой чуть-чуть смутился, перекинул винтовку с руки на руку и, отводя глаза в сторону, сказал, как бы оправдываясь:

– Что ж, барин, все одно этот хлеб пропащий… А у них бедность, пусть хоть не зря сгниет… Много ль он денег стоит?

Потом деловито крякнул, оправил подсумок с патронами и, вскинув ружье на плечо, серьезно зашагал по платформе.

IV

Странные города, переходящие из рук в руки, странными стали люди в них, странной жизнью полны они. Ворчливый читатель газеты, недовольный тем, что он лишен уверенности в серьезном деле втыкания пестрых флажков, никогда не мог бы даже приблизительно вообразить дни, делящиеся друг от друга тем, что в городе властвовали русские или немцы.

Я был свидетелем спора отца с дочерью в Ловиче. Мать была убита немецким снарядом во время бомбардировки города. Я не стану описывать того подавленного, почти летаргического ужаса, в котором застал я обоих, уже переживших первую стадию взрыва отчаяния.

Случилась странная, поразительная вещь: оба забыли, когда это произошло, во время третьего или второго подхода немцев.

– Ах, что ты мне говоришь! – морщась как от физической боли и напряженно сверкая бессонными глазами, раздражался отец. – Это было, когда мы сидели в большом подвале, под большим домом… Еще тогда она (они остерегались упоминать слова «мать», «жена», называть умершую по имени) пошла для Вандочки за молоком…

– Папа, ты путаешь, – нежно и ласково возражала дочь, – в подвале под большим домом мы сидели в первый раз, а это было тогда, когда большой дом уже обрушился, и в подвал нельзя было попасть. Это было во второй, – мы сидели за конюшней, тогда и молока никакого уже не было… Она шла к начальнику насчет лошади…

Дата устанавливается фактами. Не располагая таковыми, человек, интересующийся войной, откладывает до вечернего выпуска газеты свой флажок. Но, несмотря на сотни верст, отделяющие его от факта, будничного факта бомбардировки вторичной или дальнейшей одного из городов, будничного факта смерти одной или нескольких жительниц или жителей подвергшегося артиллерийскому