Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

чувствовал себя неплохо; он останавливался порою перед какой-нибудь нищенской витриной захудалого часовщика, поглядывал по сторонам, крутя своим снежным комом вместо головы, закуривал новую папиросу, и опять кверху вился тонкой струйкой голубоватый дымок, слегка напоминая дымок трубы погребенной под снежным сугробом избы.

Раз, когда он обернулся, я видел его лицо. В сущности, никакого лица на самом деле не было, был только тот же белый ком, прорезанный по середине продолговатой дыркой и пониже круглой. В верхней, продолговатой, любопытно и смешливо сверкали два живых серых глаза, выражавших полное удовлетворение бытием, из нижней – торчала папироса.

Я шел сзади, рассматривал эту занятную фигуру и думал о том, что вот этот ярославский или московский, или красноярский обыватель носит вместо головы шар из марли и ваты; что он, несомненно, пережил минуты, а может быть, и часы величайшего страдания, такого страдания, когда кажется, что все страдание мира обрушилось на буйную голову его, а вот теперь, в ясный погожий день, он идет, как ни в чем не бывало, поглядывает прячущимися в марлевой дыре, как два любопытные зверька, глазками, и спросите его – он своим грубым и метким, прекрасным крестьянским языком скажет нечто несомненно утверждающее жизнь. Какую же надо иметь силу, какую душевную мощь, чтобы после всего приключившегося с ним все-таки утверждать жизнь?..

Я шел за ним, рассматривал легкомысленный дымок, наброшенную на плечи шинель с расстегнутым клапаном, старую, неделями видавшую дожди в окопах шинель, слегка разорванную у колена, заботливо зачиненную похожими на бечевку нитками. Несомненно, обладатель деятельно приводил ее в порядок, чистил и мыл даже, соскребывал многонедельную грязь, чтоб была «как поприличнее».

Но одного пятна, несмотря на всю очевидную заботливость, он стереть не мог. Он пробовал замыть его, выскоблить, тер нещадно щеткой, и все-таки оно осталось. Оно простиралось по воротнику на плечи, потом загибалось к расстегнутому клапану и уходило куда-то под рукав. Оно было бурое, густое…

Я посмотрел на шар из бинтов, потом на него, потом опять на то, что было вместо головы.

Я понял: это была кровь – его кровь.

В этой шинели он был ранен. Кровь залила воротник, плечи, спину. Он лежал несколько часов где-нибудь между окопами, пока огонь боя несколько стих и санитары могли подобрать его. И этот человек, промочивший своей кровью грубое, толстое, как картон, солдатское сукно, – теперь погуливал, радуясь редкому солнышку, вертел по сторонам похожей на снежный ком головою, и голубоватый дымок вился легкомысленной струйкой из черной круглой дырочки вместо рта.

Ничтожная, пустячная мелочь войны сильным и ярким мазком наметилась в общей героической картине. И фон ее развернулся шире и величественнее, и ничтожная мелочь выросла в огромную скобку, объединившую собою всю страну.

А шар, совершенно не подозревая о символическом пятне на своей спине, мелькал уже далеко, четко рисуясь девственно чистым пятном среди серых шинелей и защитных фуражек. Через минуту он свернул в переулок и исчез, а через неделю или месяц, когда доктор снимет его повязку и, добродушно, хлопнув по плечу, скажет: «Ну, вали, теперь будешь как новый… Ладно, что так отделался!..» – он потонет в безграничном море таких же защитных фуражек… И никогда никто не отличит его, эту маленькую, мелькнувшую мимо, мелочь, от тысяч подобных штрихов, покрывающих своей кровью полотно мировой картины.

III

<…>

IV

И много таких мелочей, больших и важных по самодовлеющей ценности отдельного существования, тонет в грохоте величественных столкновений всемирной войны.

Колесо войны катится, пущенное исторической необходимостью (надо, наконец, признать, что столкновение славянской и германской рас есть нашедшая свой час историческая необходимость), все дальше и дальше.

Путь его усеян трупами и могилами, но, как в сказке, на месте сраженных вырастают новые полчища, и каждая капля пролитых слез вызывает к жизни новый взрыв решимости, отваги и беззаветной храбрости.

И так велико все это, что обычным мерилом уже нельзя мерить, – является новый масштаб, и великое в обыденной жизни здесь переходит в область мелочей, область мазков общей картины, особых «мелочей» войны.

В бою под Л. участвовала любопытная пара. Сын, тринадцатилетний казачонок, ни за что не хотел оставить отца, отправлявшегося на войну. Не знаю, – от мальчика трудно было добиться, – что пришлось предпринять ему для того, чтобы отец взял его, – кажется, судя по уклончивым и неохотным ответам на этот вопрос, пришлось юному вояке прибегнуть к довольно серьезной мере: угрозе самоубийством. Я воображаю, что должно было произойти в степенной казачьей семье, когда молодец объявил свое решение воевать во что бы ни стало с «батей», или все одно убьюсь!..

Коровой ревела несчастная казачья жена и мать, хмурился отец, наконец, не выдержал и после всех испробованных средств, до лозы включительно, поклонился сотне. Сотня приняла, как всегда принимают таких приблудящих рота, эскадрон или сотня, на положение воспитанника, из которого уж в таких-то военных обстоятельствах непременно получится настоящий боевой казак.

Четыре месяца отец и сын воевали счастливо. Были во всяких переделках, был и ранен в рукопашной схватке с встретившимся разъездом отец, и в плену чуть-чуть не побывали. Но в общем все шло гладко, и с утра басил настоящим казацким голосом юный вояка, а порой, на постое, когда суровая боевая обстановка на время отодвигалась, чисто звенел, радуя сердце далеким воспоминанием, заливистый детский смех… Были и заслуги за мальчиком, больше по части передачи донесений и то по безопасной дороге, ибо коллективное чувство сотни берегло своего коллективного сына от боя.

Но под Лодзью, когда в дело с обеих сторон были двинуты значительный силы, стало уже не до мальчишки. Он увязался-таки в атаку и рядом с отцом пошел в бой. В самой гуще, ужасающей по стремительности, отчаянному возбуждению казачьей атаки, отца убили… И почти одновременно убили у сына лошадь. Он крепко ударился о землю, раза два перевернувшись в воздух, вывихнул в локте руку ремнем воткнувшейся в землю пики, и долго лежал без сознания. А за это время, сметая пред собой все, атака унеслась далеко вперед, и очнулся бедный мальчишка под вечер, среди усеянного трупами поля.

Бой грохотал далеко. Стремительной дугой проносились в темнеющем небе снаряды. Узкий, тонкий рог месяца вставал над дальними холмами, и было в нем то же, что в душе стонущего казачонка: одиночество, холод и темная печаль…

Кое-как встал мальчик и начал отыскивать труп отца, убитого у него на глазах. Ему казалось, что он помнит место, где пал «батя», но в призрачном месячном свете все места