Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

сношения с внешним миром ведутся глубокой ночью. А риск этих сношений таков, что посылать трех человек нельзя: все трое могут не дойти куда нужно. Посылают пять – шесть, в расчете, что два, много три вернутся. Неприятельская артиллерия пристрелялась и бьет (ночью по известной дистанции). Признававшие право на уют за каждым человеком, помаргивавший по-детски солдат начинал третью неделю своего сидения. И в таких условиях, – видя перед собой не только каждую минуту, а каждую секунду своего двухнедельного бытия грозящий костлявый палец смерти, – он «устраивался уютнее».

По прежним временам одно это двухнедельное сидение было бы геройством. Сейчас это – обычное явление. И если бы назвать этим словом это явление, в ответ получились бы удивленный взгляд и пожимание плечами…

III

Штыковой удар, играющий такую роль в настоящей кампании, опирается главным образом на стремительность.

Большой военный авторитет определенно заявляет по этому поводу: «Малейшая мешковатость или остановка губят людей»; «Для идущих в штыки поворота нет». Суровость войны, повышающая законы жизни до карикатуры, делает естественный отход после каждого штыкового удара. Сробел, приник за кочку, растерялся, просто задержался на секунду, придавленный звериным ревом, с которым ощетинившаяся штыками волна ураганом несется вперед, – погиб, сразу же выбыл из строя, ибо, если не успел перебежать осыпаемое пулеметами с флангов пространство – смерть верная.

А после четырех месяцев войны в частях, непосредственно соприкасающихся с неприятелем, нельзя найти ни одной роты, которая бы не ходила в штыки… Попытка отыскать героя, прикидывая аршин личной отваги, даст, наверное, самый неожиданный результат: не героя не будет. Все – герои. Где же тогда то «выдающееся из ряда обычных явлений», за что нужно возложить венок на голову Антипа, а не Пахома, Петрова, а не Иванова?..

Кто герой и кто не герой, решить в настоящей войне не так-то легко. И – кто знает? – герой или просто исполняющий по мере сил и возможности свой долг какой-нибудь артиллерийский офицер, сидящий с телефонной трубкой в руках на наблюдательном пункте и регулирующий стрельбу батареи? Там, где-то впереди, люди щелкают затворами винтовок, идут в частичные или общие атаки, падают раненые и убитые, а он сидит себе на каком-нибудь стогу или дереве, ежится от пронизывающего ветра и следит за дымками разрывающейся шрапнели или снаряда, поругивая дождь, что заливает стекла бинокля.

Да, сидит. А кругом не то, чтобы так уж спокойно было. Нащупать батарею врага, сбить его наблюдательный пункт, подбить, заставить замолчать, или – в крайнем случае, заставить переменить позицию, – одна из первейших и главнейших задач артиллерийского боя или подготовки.

Всякая возвышающаяся точка в районе боя обстреливается непрестанно. Кругом охрипшего от постоянного крика в трубку, ежащегося от холода офицера трещат ветви, сбитые шрапнельными пулями, или брызгами летит взбитая земля, треск разрывов оглушает до звона в ушах, смерть танцует вокруг одинокого человека и с каждым прыжком пытается поймать напряженный от неимоверно сильных стекол бинокля усталый, бессонный взгляд… И часто – о, конечно, по сравнению с общим масштабом развертывающихся событий, редко, страшно редко, – какой-нибудь один десятитысячный процент, но по ценности отдельного самодовлеющего существования человеческого, как трагически часто бывает так, что вдруг смолкает телефон на батарее… Нет показаний дистанции, нет знакомого охрипшего голоса. Это значит, что нет уже человека. Одного из тех незаметных исполнителей своего долга, той капли, связанной кровавыми нитями с общей стихией, той единицы огромной цифры, которая никогда за героя и не почитала себя…

Когда событие отойдет в прошлое, естественная ткань его начинает выступать вперед. Сложная связность явлений, создавших самое событие, намечается выпуклее и приобретает смысл, неуловимый во время самого действия, и особым непередаваемым светом озаряются отдельные эпизоды, казавшиеся прежде бессвязными и случайными.

IV

В одном из непрерывных боев под Сохачевом N-ский пехотный батальон в течение нескольких часов был под непрерывным артиллерийским огнем. Батальон таял; бросить окопы, как потом оказалось, по самой задаче боя, было нельзя. Батальон в своей массе не думал, да даже и не знал просто о том, какую роль играет он в общем оркестре, ясно и определенно чувствовал он, что бросать вообще что-либо, по крайней мере, до тех пор, пока не последует на это соответствующее распоряжение – нельзя. И думавшие меньше всего о личном геройстве люди, выражаясь официальным языком донесений, «выбывали из строя». Их били шрапнелью, били «чемоданами», по типическому русскому слову, – только печкой не били. Но все это продолжалось до тех пор, пока покорная невидимому и всевидящему центру линия боя не изогнулась таким образом, что вблизи оказалась наша батарея. Высокий, длинноногий офицер – из прапорщиков запаса – с обветренным лицом, на котором отросшая (по недостатку времени, могущего быть посвященным туалету), курчавая бородка казалась почему-то чужой, как будто приклеенной, широко вышагивая цаплиными ногами, отправился выбирать наблюдательный пункт. Место для позиции было определено раньше, а пункт надо было искать. Выбор удачного пункта – вопрос проявления личной инициативы. Человек ходит или, если это невозможно, ползет, оглядывает окрестности и решает, куда проводить телефон.

В данном случае выбор пал на старый полуразвалившийся сарай, служивший прежде складом сена или соломы. Представляется совершенно непонятным, как он уцелел среди всеобщего разгрома, надвигавшегося на Сохачев в виде снарядов, сметающих каждое, более или менее обращающее на себя внимание строение.

«Ну что ж? Сарай, так сарай», – решил офицер и, подползши к сараю, вымазавшись в грязи до того, что его и в десяти шагах трудно было бы отличить от земли, полез на чердак. Чердака, в сущности, не было, потому что не было потолка, а вместо него наверху под крышей протягивались какия-то жердочки. Офицер влез на эти жердочки, раза два оборвался, но удержался и начал устраиваться. Собрав несколько жердочек вместе, чтобы устроиться крепче, расковырял соломенную крышу, образовав дырку в пол-аршина в квадрате, и при этом исцарапал озябшие руки в кровь и оборвал ногти. Затем тем же порядком отправился в батарею, и через какой-нибудь час катушка телефона была раскатана и пункт готов.

– Ита-а-ак, мы начи-на-а-а-ем!.. – пробурчал себе под нос офицер, выправляя свои длинные ноги на зыбких жердочках и смутно припоминая далекий и теперь казавшийся каким-то детским сном отзвук любимой оперы. – По-моему, Василий Яковлевич, – говорил он уже по телефону батарейному командиру, – трубку ставим… и бить по тому вон леску, что налево – вон дорога огибает его – не иначе как там засел, подлец, только укрыт хорошо!..

Через две минуты сухо и коротко звякнула в воздухе первая очередь.

– А-гм! – крякнул офицер