Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко

Иссохшая старуха в лохмотьях темных брела к избе. Блестели в ушах кольца, волосы путаные спускались до пояса, путались с бородкой. Тащила старуха змея с девичьей головой. Змей шелестел по траве, оставлял за собой серебряный след, а из глаз катились кровавые слезы. Вспыхивали в них утренние цветы.

Марья испугалась. Затихла. Не дыша, дождалась, пока ушла старуха в избу да затащила змея. Такого, поди, и Кощей испугается… Некогда было раздумывать да бояться, только смелости не хватало у Марьи встать да постучать в дверь. Но вспомнился Кощей, вспомнилась горница бесконечная с мертвыми птахами – и решилась Марья. Подошла к крыльцу, занесла руку… А в избе удар грохнул, как бывает, если рубишь ножом по дереву, и вскрик, и хлынуло из щелястых стен густое, алое. Заскрипела дверь. Марья спрыгнула с крыльца, метнулась в конюшню, спряталась за яслями. Сидела, дрожа, видела из укрытия своего, как в золотом солнечном свете летят по двору змеиные потроха. Последней ударилась да закатилась в конюшню человечья голова. Марья зажала рот.

Вошла, кряхтя, давешняя старуха. Захохотала, шипя:

– Думушка медо-овая, головка бедо-овая, не сносить, не сносить!

Марья сжалась за яслями. Все ближе была яга, шарила по полу, искала голову. Свистнуло в воздухе, острый нож воткнулся в бревна возле яслей. Марья вскрикнула. Яга вскинулась.

– Кто это там?

Глазами-бельмами принялась шнырять, руки костлявой тенью потянулись за ясли.

Заржал жеребенок рядом с Марьей.

– Я это!

– Чего возишься? – заворчала яга.

– Рана болит, – ответил жеребенок, а сам копытом Марью тронул: молчи, мол!

– Зарублю тебя, как змеюку ту, будешь знать, как в сене вошкаться!

Ухватила яга голову и ушла. А Марья как скорчилась за яслями, так и не могла выпрямиться от ужаса. Зашипел рядом жеребенок:

– Я тебя выручил, Марья, и ты мне подсоби. Зарубит меня яга в полночь, а самому не уйти мне: хворый я. Помоги до лесу добраться: за ним пажить, а там сестры мои кобылы, они пропа́сть не дадут.

– Я бы рада, – прошептала Марья, – да только я к яге пришла помощи просить, от Кощея меня укрыть. Да про Ивана узнать: правда ли… что разрубил Кощей его… да бросил с горы с море…

Жеребенок поднялся на слабые ноги, слизал Марьины слезы.

– Все правда. Все яга знает: про тебя, про Кощея, про Иванушку твоего. Помощников своих, во́рона, орла да сокола, созывала, они бочку из моря достали, Ивана мертвой да живой водой сбрызнули. Идет уж Иван к яге, явится к полудню. Сам спросит, как с Кощеем быть. А яга ему подскажет, научит.

– Отчего же она ему подскажет? – спросила Марья. Кололо сено, душно было, жужжали мухи. Чудилось, вот-вот яга снова явится.

– Оттого, что сгубил Кощей дочь ее. Взял в жены да погубил. Теперь яга его извести хочет.

Застучали копыта, затряслась земля.

– Кощей! – ахнула Марья. Занялось сердце.

– Не Кощей – Иван твой скачет, – заржал жеребенок. – Обойди избу, встань у задней стены, послушай, что скажут, а там ко мне вернешься, поможешь уйти! Да не медли, время-то тут иначе идет. Раньше яга с летами-веснами управляться умела, да украл у нее Кощей это колдовство вместе с дочкой. Теперь только полдень да полночь под ее началом ходят, крутит она ими, вертит, как вздумается, пряжу лунную прядет, солнце в кудель[56] прячет.

Марья поблагодарила жеребенка, выскочила на солнце, по слепящему жару пробежала перед крыльцом, нырнула за избу, к лесу. Темной прохладой, сыростью окутало, словно ночь отсюда не уходила.

Слышала, как ржал у крыльца конь. Слышала Иванов голос: расседлывал он коня, уговаривал не бояться, постоять смирно. Сил не было, как хотелось броситься к Ивану, увидеть, что жив…

– Не ходи! Обоих яга зарубит! – крикнул жеребенок.

Затаилась Марья. Миг ли прошел, день ли – услышала в избе голоса. Встала под самое окно, прижалась к бревнам.

– Здравствуй, яга, – поздоровался Иван. – Хлеб да соль.

– Здрав буди, добрый молодец, коль пришел, – зашуршала яга, захохотала хрипло. – Ишь, глядишь, будто страха не ведаешь!

– А я и не ведаю больше, – ответил Иван. – Кощей на меня сон вечный наслал, разрубил на части да бросил в море, а прежде суженую отнял. Какой уж мне страх? Одна только злоба черная: убить я его хочу. Подскажи, яга, как с ним справиться. Одна ты, говорят, знаешь, да тоже злобу на него держишь. Ну?

– Что правда, то правда. – Шепелявила яга, кряхтела, поплевывала. Грохотало что-то в избе, словно горшки били. – Держу злобу. Оттого и слуг своих послала тебя из моря-окияна достать да водой живой оживить… Надобно мне, чтоб помер Кощей. Да не мне одной: много кому зла он наделал, гнилой он колдун, только и притворяется, что лес бережет.

Снова загрохотало, застонало, заухало.

– Жеребенка возьмешь у меня в конюшне паршивого, – велела яга. – Через лес проведешь, к пажити выведешь. В лесу напоишь из ручья яхонтового, на пажити дашь попастись у лужка лозового. Окрепнет жеребенок, сядешь на него, поскачешь к Кощею. У дворца его мост над Огненной речкой. Дам тебе платок – махнешь им, огонь утихнет. Переедешь реку да возьмешь оттуда головню горящую. Как ко дворцу доскачешь – к окну подойдешь и швырнешь головню внутрь. Махнешь платком, чтоб огонь поднялся, – сгорит дворец, а Кощей вместе с ним.

– Марья там, суженая моя, у Кощея в плену! Не стану с ней вместе дворец сжигать!

Яга захохотала, снова грохнуло в избе, стены ходуном заходили, Марье за шиворот посыпались мох да опилки.

– Марья твоя тут, за избой сидит, нас слушает, – хихикнула яга, и словно лапа влажная обхватила сердце и сжала. – Сбежала она от Кощея, узнать явилась, как тебя спасти. У-у, помощнички друг дружке нашлись!

Завыло все кругом, ветер так задул, что и хотела бы закричать Марья, позвать Ивана, а не могла.

– Вот и посидит у меня, пока ты с Кощеем не справишься. А вернешься, принесешь череп его, да меч, да плащ, – отпущу твою Марью, жеребца оставлю, да и скачите на все четыре стороны. Только все равно вам ладно не жить…

Марья замерла. Зазвенел меч в избе. Спросил Иван грозно:

– Это еще почему?

Зашлась яга в сухом хохоте:

– А проклятие на ней. То самое, от которого память она потеряла да очутилась в лесу у Кощеева дворца. Что, не знал разве? Не быть ей с любимым. Вовсе не Чудомилова она дочь, а Моревна, мор да смерть за ней по