Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Карло Греппи

Морра, призывающий быть аккуратнее в оценках[1355]. В рассказе «В свое время» (A tempo debito) Леви пишет: «Тот, кто о устал от жизни или говорит, что устал, не всегда желает умереть: скорее он просто хочет жить лучше»[1356].

Позволял ли себе Лоренцо надеяться на другую жизнь? Мы вряд ли узнаем точно, но можем предполагать. Где проходит грань между вялым сопротивлением болезни и умиранием; «принятием» смерти без борьбы[1357] и медленным самоубийством, методичным, день за днем, с циничной решимостью, отравлением себя? Конечно, Лоренцо чувствовал тяжесть последствий пребывания в «Суиссе» и балансировал на краю.

Там, возле самого дна, «у него была возможность помогать, делать что-то хорошее для мира. А затем все закончилось», писала Энджер. Он однажды вдруг стал «богат» в самом благородном смысле этого слова. А потом привычный порядок вещей вернулся.

Он вновь стал бедняком и не мог никому помогать — теперь ему самому требовалась помощь. Ему помогал Примо. Он делал это так же естественно и молчаливо, как и сам Лоренцо: повторял, что не протягивает руку помощи, а возвращает долг, что даже если до конца жизни продолжит ему помогать, то так и не сумеет расплатиться. Роли поменялись: теперь изгоем-евреем был Лоренцо, и ему предстояло остаться им навсегда. Но он не умел принимать помощь. Таков он был[1358].

Леви каждую неделю навещал Лоренцо в больнице. Энджер удалось сохранить для нас несколько трогательных подробностей из воспоминаний семьи Лоренцо: «К нему часто ездили братья и самая младшая сестра (Джованна) из Турина, Катерина приезжала к нему почти каждый день. Но в больнице ему не позволяли пить, и он сбежал, как только смог»[1359].

Это мне подтвердила и племянница Эмма, которая хорошо помнит те месяцы. Ей было 14 лет, и она, к моему удивлению, легко разрешила загадку таинственных знакомых в больнице Савильяно: оказалось, Лоренцо туда устроил не Примо, а братья Микеле и Секондо. Возможно, Леви хотел подчеркнуть свою ответственность, а вовсе не заслугу. Но сестре Катерине такой «поворот» истории явно нравился — ведь иначе можно было подумать, что собственная семья о Лоренце не заботилась[1360].

«В то время, к сожалению, многие сбегали», — вспоминал молодость доктор Ниффенеджер[1361]. Когда Лоренцо пришел домой, ему, по словам Энджер, «не слишком обрадовались, потому что он был заразным, покинул больницу незаконно и умирал от желания выпить»[1362]. Но, как рассказывает Эмма[1363], в честь Лоренцо все же накрыли стол. А потом родственники «связались с Леви, который думал перевезти Лоренцо в Турин. Однако Лоренцо решительно отказался. Семья сообщила об этом в больницу, и тогда ему все же пришлось в нее вернуться»[1364]. Братья отвезли Лоренцо и хорошо устроили; еще несколько печальных недель они долетали до Савильяно на своем верном Vespa[1365], чтобы ухаживать за Лоренцо, но ему уже мало чем можно было помочь[1366]. В интервью Энджер в 1992 году Манфреди вспоминал, что «братья и сестры Лоренцо часто навещали и помогали ему», но он «похоронил в себе, как в могиле» все увиденное и пережитое[1367].

Он сильно пил и мучился от своей зависимости, но при этом как будто бы хотел умереть свободным, как свободным жил[1368]. Он смог отпустить, наконец освободившись, даже странную кличку Такка, с которой провел почти всю жизнь. Как пишет Энджер, старожилы-borgatini, Карло Лента и племянник Лоренцо Беппе[1369] полагают, будто прозвище передавалось в семье из поколения в поколение[1370].

В материалах Энджер и Томсона часто встречается имя дона Ленты. Он был одной из ключевых фигур этой истории или, лучше сказать, одним из тех, кто помог сохранить в коллективной памяти историю Лоренцо. Одногодок Леви (родился в начале 1919 года), Карло Лента принял сан священника в 1942-м. Через месяц после возвращения Лоренцо из Буны[1371] Лента начал служить в соборе Фоссано и 1 мая 1951 года стал капелланом главного городского госпиталя[1372].

Карло Лента написал брошюру «Только любовь может спасти нас» (Solo l’amore ci puo salvare). В ней он обличал «господство и эксплуатацию человека человеком»[1373]. Лента был «хорошим священником»[1374] и более полувека служил болящим — вплоть до смерти 30 апреля 2003 года[1375].

Десятью годами ранее Томсон взял у 74-летнего дона Ленты интервью. Священник не показался исследователю старым: он был очень любезен, терпелив и сильно привязан к своей пастве. A very decent man («Очень порядочный человек») — эту характеристику Томсона я считаю потрясающей в ее однозначности[1376]. Дон Лента и впрямь был хорошим человеком. Он сумел разглядеть в Лоренцо символ уходящего мира и проявил трогательное и настойчивое усердие в сохранении истории этой потерянной души.

В 1982 году он с гордостью сообщил La Fedelta, что «среди вдохновляющих страниц новой книги известного писателя» (речь шла о «Лилит и другие рассказы»[1377]), есть «строитель из Фоссано, из Бурге». В 1993 году Лента рассказал Томсону, как выглядел Лоренцо в последние годы: стоял со своей тележкой в снегу, с огромным синяком на лице[1378]. В те годы, по словам дона Ленты, «строители и рыбаки из Фоссано старались помогать другим»[1379].

Два года спустя Лента вспомнил, что Лоренцо после возвращения работал старьевщиком, как и его отец, и это подтвердили «старожилы Фоссано — строители и наемные работники послевоенного Борго-Веккьо»[1380]. Наконец, 22 января 1997 года он дал ценные показания о кончине Лоренцо на официальном бланке больницы Савильяно[1381]. Это помогло Кэрол Энджер запустить процесс присвоения Лоренцо статуса праведника народов мира.

Мы скоро прочтем, наверно, самое достоверное описание его последних дней. Дон Карло Лента лучше других понимал и безусловно любил этого немногословного человека. Вот что Лента говорил Томсону: «В конце сам Лоренцо ото всех отстранился, никто не мог спасти его, даже Примо Леви»[1382].

Лоренцо можно понять. Какой смысл жить, когда больше некого защищать? Может, как раз рабы рабов вроде № 174 517 и стали его временным спасением[1383], дав цель и смысл существования. Может, Лоренцо хотел бы помочь всем и даже победить смерть — но просто не сумел. Здесь не может не вспомниться финальная сцена из фильма «Список Шиндлера»: отчаяние спасителя, который хотел бы, мог, должен был сделать больше. «Я бы спас человека, хотя бы одного. Человеческую жизнь. <…> Еще одну я смог бы спасти, — звучит сквозь слезы. — Но я не спас… Не спас… Не спас…» — повторяет герой, опускаясь на колени в объятиях «своих» спасенных[1384].

Прекрасны слова из Талмуда о том, что, спасая одну жизнь, мы спасем весь мир.