Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Карло Греппи

поза строгая, но не отталкивающая. Рядом — портреты: отца Джузеппе; матери Джованны, пережившей его на 8 лет[1416], старшего брата Джованни (бородача Джуанина) (умер в 1976-м) и младшего брата Микеле (умер в 1988-м), сестер Джованны (умерла в 1979-м) и Катерины (умерла в 1992-м). Не хватает только еще одного младшего брата, Секондо. Почти все похороненные здесь ближайшие родственники умерли через 24–40 лет после Лоренцо — раньше скончался только его отец.

По моему мнению, немногословный muradur умер «от неизлечимой печали, которая прорастает на руинах потерянных цивилизаций»[1417]. (Леви в сборнике «Лилит» подтвердил мою догадку.) Вспоминая похороны и прокручивая в голове пленку безрадостной жизни человека на надгробном памятнике, понимаешь, как ему нелегко удерживать на лице улыбку. Он жил одиноко, а после смерти упокоился в окружении родителей, братьев и сестер.

Примо, «напряженный и бледный», горше всех на похоронах «оплакивал друга»[1418]. Прощаясь с Лоренцо, он вспоминал его барабанную перепонку, пробитую среди руин в Третьем рейхе; усыпанный латками штопаный свитер; отправленные Бьянке открытки со словами: Addio — ciau («Пока — привет»); менашку с супом, который поддерживал жизнь на протяжении шести месяцев, и «прекрасные неповторимые дни»[1419]; первую встречу почти восемь лет назад и первые слова, произнесенные на пьемонтском диалекте посреди серой планеты Аушвиц; 1412 — тысяча четыреста двенадцать — километров пешей дороги домой.

Не думаю, что Примо случайно надел в тот день белый свитер. Леви приехали всей семьей — он сам, жена и маленькая Лиза Лоренцо, которой было три с половиной года. Примо — в белом свитере. На похороны. На прощание с этим старым негодяем Лоренцо, чтобы было понятнее. Который для Примо оставался «святым Антонио», Дон Кихотом, потерпевшим поражение в битве с ветряными мельницами жизни. Но как же, черт возьми, он сражался там, на самом дне! Бился как мог, отвечая проклятому перевернутому миру кулаками, локтями, коленями и множеством пинков, — как умел только он, Такка.

Возможно, Примо специально оделся так, чтобы напомнить: белый колючий свитер из козьей шерсти — первое, что он привез Лоренцо на исходе 1945 года. А может, это был еще более мощный символ — я вижу в нем «послание»: неизбежный проблеск света, ослепляющий на фоне «черной дыры»[1420] в истории XX века.

История святого пропойцы

[1421]

1

Леви несколько раз говорил, что смерть Лоренцо наступила в результате самоубийства. Он никогда этого не писал, но не раз подчеркивал в разных интервью 1980-х годов, незадолго до собственной смерти (и тоже суицида[1422]) в 1987 году. Если так, то «его» Дон Кихот стал еще одним из как минимум 11 самоубийц, с которыми Леви был близко знаком[1423]. Среди них — преподаватель немецкого из Института имени Гёте, Ханс-Дитер Энгерт[1424], о котором тепло вспоминает мой отец.

Под конец жизни Леви все чаще повторял, что смерть Лоренцо не была случайностью. Примо будто пытался защититься от самого себя — не «подправляя» и не сглаживая, а конкретизируя и разъясняя события прошлого[1425]. В 1978 году Леви ограничился замечанием, что Лоренцо «умер больным туберкулезом и несчастным»[1426]. А через три года, в «Возвращении Лоренцо», он уже явно придерживался версии суицида. «Он был тверд и последователен; не будучи узником концлагеря, он умер от болезни вернувшихся» — так оканчивается рассказ[1427].

Почти этими же словами с легкими вариациями Леви и в других случаях[1428] говорил о смерти своего друга, все сильнее упирая на суицид. В одном интервью 1983 года он привел такой диалог: «И тем, кто, как и я, говорил ему: “Почему ты себя убиваешь?” — он отвечал: “Да, я убиваю себя”. Он умер от туберкулеза, но потому, что напивался и засыпал на улице, — он не хотел больше жить. Может быть, из-за того, что он повидал… Тяжело по-настоящему понять, что было на уме у этого одинокого человека»[1429].

В другом интервью, двумя годами позднее, в 1985-м, Леви сказал: «Он боялся мира. Увиденное в Аушвице — то, как люди умирали словно мухи, — сделало его несчастным. Он не был евреем и не был заключенным. Но он был очень чувствительным. <…> Он умер от алкоголя и туберкулеза. Да. Это было настоящим саморазрушением»[1430].

Можно ли считать смерть Пероне добровольным уходом из жизни? По словам Примо, в этом нет сомнений. Размышления Леви в «Канувших и спасенных» (книге, над которой он работал в конце 1970-х — середине 1980-х) относятся к депортированным, к евреям, к заключенным, но, думаю, в некотором смысле описывают и произошедшее с Лоренцо.

Мысль, что «для борьбы с поглотившей его системой [человек] не сделал ничего или сделал слишком мало»[1431], после освобождения[1432] стала причиной множества смертей; «в большинстве случаев мысль о сведении счетов с жизнью рождается из-за чувства вины»[1433], хотя на самом деле ее нет[1434]. Но есть ли вообще возможность остановить столь радикальное и прилипчивое — абсолютное — зло?!

Стыд, «особенно перед теми немногими, кто мог и имел мужество бороться»[1435], [1436], «возвращается “потом”: и ты мог, и ты должен был»[1437], [1438]. Но те, кого Леви назвал бы «праведниками среди нас», проживали нечто, раздирающее их на части.

Самые праведные из нас — а таких было не меньше и не больше, чем в любом человеческом сообществе, — испытывали муки совести, боль, стыд за вину, которая лежала на других, не на них, но к которой они считали себя причастными, поскольку понимали: происходящее вокруг них, при них и в них — неотвратимо. Его никогда уже не смыть, оно доказывает, что человеческий род, человек, а значит, и мы потенциально способны создавать неисчислимое количество горя, и это горе — единственная сила, которая вырастает из ничего, сама по себе, без усилий. Достаточно лишь не видеть, не слышать, не делать[1439], [1440].

«Стыд за мир», такой же, как и другой, несправедливый, но беспощадный — перед самим собой, мог подтолкнуть к самоубийству. Однако нам стоит быть осторожными с выводами. Самые известные слова Леви на эту тему широко разлетелись после его трагической смерти[1441]. Он написал их по случаю кончины Жана Амери[1442] (настоящее имя Ганс Майер) — австрийского партизана еврейского происхождения, депортированного в Аушвиц и в 1978 году со второй попытки[1443] покончившего с собой.

В статье в La Stampa Леви настаивал на сложности восприятия такого поступка: «Особенно трудно понять причины суицида, поскольку сам человек не осознает их или говорит о них искаженно»