Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Карло Греппи

href="ch2-1444.xhtml#id399">[1444]. В «Канувших и спасенных», рассказывая об Амери, Леви пишет, что все самоубийцы пускаются в пространные «объяснения»[1445]. Но кажется, что он имеет в виду и Лоренцо: «Кто “меряется силой” со всем миром, тот возвращает себе попранное достоинство, но платит за это слишком высокую цену, потому что уверен в своем поражении»[1446], [1447].

Можно ли приравнять «падение» Лоренцо, ускоренное злоупотреблением спиртным, к желанию «поднять на себя руку», цитируя опубликованную в 1976 году книгу Амери — через два года после первой неудавшейся суицидальной попытки и за два года до успешной второй?[1448]

Предположительно, мне удалось найти вероятный ответ на этот болезненный вопрос во внушительном томе Томаса Махо «Кому принадлежит моя жизнь? Самоубийство в современном мире» (A chi appartiene la mia vita? Il suicidio nella modernita). Книгу мне порекомендовал Марко Бельполити, редактор произведений Леви.

Количество суицидов стало увеличиваться еще в XIX веке — с началом индустриализации, ростом бедности, повышением стоимости жизни, распространением алкоголизма и туберкулеза. В той или иной степени все перечисленное имеет отношение и к Такка. Современные данные показывают рост самоубийств именно среди «побежденных» — при окончании таких конфликтов, как Вторая мировая война. Лоренцо был именно таким побежденным.

Для меня оказалось открытием, что еще в 1976 году философ Вильгельм Камлах[1449] апеллировал к общественному признанию «права на собственную смерть». А Махо писал: «Суицид, оправданный возрастом, одиночеством, неизлечимой болезнью или тяжело переносимой болью, сегодня в целом принимается обществом, и пассивная эвтаназия разрешена почти во всех европейских странах[1450]». И подытоживал, прежде чем углубиться в специфическую тему мученичества и «политического суицида»: «Самоубийство как форма политического протеста — это в некотором смысле аналог мученичества». Махо сравнивал «живые факелы» 1960-х годов с отказом от еды как со «своеобразным внутренним медленным сгоранием». Эти слова автор поместил в более широкий контекст «культуры радикального отказа»[1451].

У меня на мгновение как будто даже получилось хотя бы частично понять причину, по которой Лоренцо «не хотелось больше жить» (фраза годами звучала в моей голове). Почему он отказался от мира и обрек себя на медленное и неумолимое умирание? Примо написал об этом в «Лилит», размышляя над непреодолимым желанием своего друга «уйти из мира».

Леви часто цитировал «Тевье-молочника» Шолом-Алейхема[1452] — muradur из Фоссано тоже был «человек… простой»[1453], но имел представление, «для чего живет человек»[1454], [1455].

Он бился изо всех сил, но в отчаянном жесте протеста более или менее осознанно решил уйти из жизни.

2

В «Канувших и спасенных» — «духовном завещании»[1456], которое он сам называл «моральной книгой»[1457], в «шедевре саморефлексии»[1458] (как выразился Бельполити), — в главе «Серая зона» Леви пишет: «Дьявольский порядок, созданный национал-социализмом, чудовищная коррупционная власть, от которой трудно было уберечься; она принижала своих жертв, делала их похожими на себя, превращала в сообщников, крупных и мелких. Чтобы противостоять ей, нужно было иметь очень твердые моральные устои»[1459], [1460].

И далее: «Путь привилегированных наверх (не только в лагере, но и в любом человеческом сообществе) — явление удручающее, но неизбежное; привилегированных нет только в утопиях. Долг каждого порядочного человека — вести войну с незаслуженными привилегиями, но не стоит забывать, что война эта бесконечна»[1461], [1462].

«Лагерь оказался жестокой лабораторией»[1463], [1464], и, несмотря на то что правда была на стороне Лоренцо, он оказался раздавлен. Лейтмотивом жизни (а не только творчества) Примо Леви[1465] была драма «праведника, угнетаемого несправедливостью». Неслучайно он открыл антологию «В поисках корней» библейской притчей об Иове[1466], которую считал фундаментальной историей. Сюжет присутствует как в еврейской, так и в христианской Библии и является архетипом «справедливости».

По словам Леви, эта история, «великолепная и ужасная, вмещает в себя вопросы всех времен, на которые человек до сих пор не нашел ответов, но будет искать их всегда, потому что они нужны ему, чтобы жить, чтобы понять самого себя и мир».

Иов — праведник, страдающий от несправедливости. Он жертва жестокого пари между Сатаной и Богом: что сделает Иов, благочестивый, здоровый, богатый и счастливый, если забрать у него сначала богатства, потом семью, а затем и здоровье? И вот Иов, праведник, ставший подопытным, ведет себя так, как сделал бы каждый из нас: сначала склоняет голову и благословляет Господа («неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»), но потом его убеждения подвергаются испытаниям. Бедный, лишенный детей, покрытый язвами, он сидит среди мусора, почесываясь черепком, и препирается с Богом[1467].

В рассказе «Кулак Ренцо» (Il pugno di Renzo) из сборника «Чужое ремесло» Леви раскрывает, над чем бьются праведники, подобные Иову, — они пытаются разгадать «причину зла»[1468]. Они не принимают страдание и приходят к отрицанию Бога[1469], настаивал он в одном из интервью. Рассуждения и аргументы Леви всегда касались человечности, даже когда отстранялись от темы веры.

В лагере «праведный человек вел себя как праведник», говорил он в другом интервью. Примо в любой ситуации оставался сильным духом и верным своим моральным принципам, как писал Итало Кальвино[1470] в рецензии на работу Леви «В поисках корней»[1471]. В запутанном и непостижимом мире, где все человеческие качества «проступают», как во время проявки фотографий, это было просто[1472]. Все становится ясным: в обширном наборе «персонажей»[1473], которые представил Аушвиц[1474], Лоренцо проявил себя кристально чистым: он, как сова, комфортно чувствовал себя в темные времена и неуверенно — при свете дня[1475]. Но какой ценой ему это далось!

Мы видели отчаяние, которое проступало между строк в его письмах к Леви. Для наглядности процитирую начало «Передышки», написанное, скорее всего, еще в 1947 году[1476]: четверо русских солдат осматривают то, что осталось от лагеря, — они «растерянно уставились на груду разлагающихся трупов, на разрушенные бараки, на нас, живых»[1477], [1478].

Они не сказали нам ни слова, не улыбнулись в знак приветствия; скорее не сочувствие, а смущенная сдержанность запечатала их губы, приковала их взгляды к зрелищу смерти. Нам было хорошо знакомо это чувство, мы испытывали его после селекций, всякий раз, когда на наших глазах унижали других и когда мы сами подвергались унижению; имя этому чувству было стыд, тот самый стыд, которого не ведали немцы, но который испытывает честный человек за чужую вину, мучаясь, что она существует, что она стала неотъемлемой частью порядка вещей и его добрая воля — ничто или слишком мало,