Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

всех родных нам племён. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является евангелие для всех христиан. А вы хотите провансальского поэта Жасмена поставить в уровень с Мольером и Шатобрианом!» – «Да какой же это Жасмен? – крикнул Бодянский. – Разве их можно равнять? Что вы? Вы же сами малоросс!» – «Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная, – продолжал Гоголь, останавливаясь у конторки и опираясь на нее спиной, – нетленная поэзия правды, добра и красоты. Я знаю и люблю Шевченка, как земляка и даровитого художника; мне удалось и самому кое-чем помочь в первом устройстве его судьбы. Но его погубили наши умники, натолкнув его на произведения, чуждые истинному таланту. Они все еще дожевывают европейские, давно выкинутые жваки. Русский и малоросс – это души близнецов, родные и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой невозможно. Нет, Осип Максимович, не то нам нужно, не то. Всякий, пишущий теперь, должен думать не о розни; он должен прежде всего поставить себя перед лицо того, кто дал нам вечное человеческое слово…» Долго еще Гоголь говорил в этом духе. Бодянский молчал, но, очевидно, далеко не соглашался с ним. «Ну, мы вам мешаем, пора нам и по домам!» – сказал, наконец, Бодянский, вставая. Мы раскланялись и вышли» [226].

Кстати сказать, в тот день, когда состоялся вышеописанный разговор Гоголя с друзьями, в гости к Николаю Васильевичу должен был пожаловать известный собиратель и исполнитель малороссийских песен. Гоголь очень любил эти песни, он по-настоящему ценил речь родной Малороссии, потому-то и стремился обогатить ею общерусский язык. Любопытно и то, что в аккурат перед этим разговором с Бодянским и Данилевским Гоголь начал брать уроки сербского языка. Гоголь недаром вникал во все тонкости и нюансы славянских диалектов, ведь желал создать единую и мощную систему родной для всех славян речи. Впрочем, об этом ещё пойдёт разговор в послесловии.

Теперь перенесёмся в лето 1841 г. И хотя об этом времени у нас уже скоро, буквально в следующей главе, пойдёт обстоятельный разговор, но, чуть забегая вперёд, рассмотрим всё же один эпизодик, ведь здесь, в данной главе, упоминание о нём будет весьма кстати.

Имеется в виду случай, описанный впоследствии разными людьми, и в том числе Александром Ивановым. Этот художник, находившийся тогда в Риме, написал в письме своему отцу следующее: «Гоголь – человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство… Чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом – человек самый интереснейший, какой только может представиться для знакомства. Ко всему этому он имеет доброе сердце. Вот пример его доброты. Некто из нашего общества, художник лет двадцати, Шаповалов остался без куска хлеба. В отчаянии он был ни на что не способен. Гоголь, несмотря на нездоровье, решается прочесть своё произведение «Ревизор» в пользу Шаповалова. И вот в зале княгини Зинаиды Волконской собрались все русские. Для меня это было весьма важным – видеть отечественного лучшего писателя читающим своё собственное произведение. И в самом деле это было превосходно, вследствие чего собрано 500 руб., и Шаповалов с ними начинает важную копию с картины Перуджино» [227].

Нужно понимать, что Гоголь ни за что не стал бы читать своих произведений за деньги, даже если бы умирал с голоду, но в тот момент, когда помощь требовалась другому, он способен был поступить подобным образом.

* * *

Возвращаясь к хронологической линии нашего исследования снова мысленно перенесёмся в завершающийся 1839 г, который истекал в заботах и хлопотах Гоголя, находившегося сначала в Москве, затем в Петербурге, где сёстры Николая Васильевича должны были наконец расстаться с институтскими стенами и начать взрослую жизнь. И вот сестрёнка Гоголя, Лиза, запомнила нашего классика таким:

«Брат заботился о нас очень много, он входил положительно во всё: ездил по магазинам, заказывая нам платья у Курт, покупая бельё и все до последней мелочи, – вероятно, наш выпуск обошелся ему недёшево; накануне выхода он сам привез нам всё, но всё-таки самое нужное он забыл: покупая всё до мелочей, забыл купить рубашки и должен был ехать покупать две готовые. В первый раз после 6½ лет мы надевали своё платье, и это нас очень занимало. Из института брат нас поместил у своих знакомых Балабиных, которые предложили приютить нас у себя до нашего отъезда в Москву; мы у них пробыли почти с месяц и каждый день почти бывали в институте. Брат часто приезжал к Балабиным с нами обедать… Застенчивость положительно была моим мучением. У Балабиных, например, эта застенчивость заставляла нас голодать; я не пила по утрам чаю, а кофе мне было совестно попросить более получашки с крошечным сухариком, и затем я ждала обеда до шести часов. За обедом снова мучения, – я ничего не ем, тем более что мне приходилось сидеть рядом с одним из сыновей Балабиных. Кушанье я брала, не смотря на блюдо; раз Балабин заметил мне, что я взяла одну кость; я тотчас же оставила вилку, и полились слезы. Иногда, в виде катания, брат возил нас к себе на квартиру, и здесь мы несколько утоляли свой голод всем, что попадалось под руку: калачом, вареньем и проч. В Петербурге же брат познакомил нас с Аксаковыми, – со стариком, Сергеем Тимофеевичем, и старшей его дочерью Верой Сергеевной» [228].

На предыдущих страницах данной главы у нас прошёл ряд свидетельств, которые характеризуют Гоголя прежде всего с хорошей стороны, показывают, что Гоголь был добрым и бескорыстным человеком, причём довольно общительным. Но если всё так, за что же тогда уцепилась молва? Что же стало причиной появления разговоров о сумрачном Гоголе, о замкнутом Гоголе, о Гоголе-чудаке, обладавшем невероятными странностями?

Быть может, дело в том, что русское общество, в какой-то момент (после выхода «Ревизора», когда гоголевский талант прозвучал надо всеми, над каждым) начало искать в Гоголе всё, чего только можно, – и гения и злодея, и мудреца, и мошенника, и революционера и прорицателя, и гуманиста, и палача, и лёгкого сатирика, и скорбного прокурора, и многое, многое другое. И когда Гоголь прибыл, после долгого отсутствия в Россию, на него обрушилось это всё. Оно, вернее, она, мешанина эта, имела мощь лавины. А в описываемом нами хронологическом периоде, то есть в 1839 г., произошёл «странный эксцесс», выставивший Гоголя в невыгодном свете перед всей Москвой. Однако перед этим продолжала нарастать волна невероятных эмоций в адрес Гоголя, разноокрашенных, разнонаправленных эмоций.

Сергей Аксаков так вспоминал об этом: «Гоголь читал первые главы «Мёртвых душ» у Ив. Вас. Киреевского и ещё у кого-то. Все слушатели приходили в совершенный восторг; но были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления «Ревизора».