Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

днём приобретая новый подъём. И если Бакунин, скажем, вырвавшись в Европу, не просто вник в актуальность исторических перемен, а стал частью движущих сил нового пробуждения Европы, принял участие в организации революционных выступлений и предложил новую идеологию, то Гоголь, попавший в Европу за считаные годы до начала всех этих бурных событий, не собирался даже вникать в их назревающую суть. Любые «эксперименты» с идеологией, любые отступления от консервативного курса и установившегося общественного порядка казались Гоголю чрезвычайно вредными, не способными принести ничего хорошего.

Революционаризм был чужд Гоголю, и хотя, казалось бы, ранние гоголевские произведения, и в особенности «Ревизор», могли звучать вполне созвучно с мыслями революционно настроенной общественности, но сам Гоголь не хотел революций, побаивался их и не желал даже думать об их возможности. В этом таилось противоречие гоголевского существа, гоголевского гения. Сей казус мог бы показаться вдвойне странным, если взять в расчёт то важное обстоятельство, что в самом Гоголе вызревал, всё более готовился к появлению сюжет той поэмы, выход которой послужил одним из толчков к пробуждению революционаризма в России.

Однако разум Гоголя был устроен так, что в нём были слишком ярко запечатлены картины войн, смут и потрясений, которые вынужден был испытать его родной край – Малороссия. Гоголь знал цену потрясениям, он красочно описал их в тексте «Тараса Бульбы», и потому, быть может, ему мечталось, что Россия сумеет преобразоваться без потрясений, перейти на новую ступень своего развития в новое качество, в новую стадию без тяжких бурь. К сожалению, это оказалось невозможно, но Гоголь хотел, страстно мечтал создать такую возможность и был убеждён, что гений, дарованный ему, поможет в этом создании. Второй том «Мёртвых душ», и в особенности заключительный, третий том, должны были показать русскому обществу ту возможность, что призвана вести Россию к преобразованию без потрясений, к обновлению без революций.

Впрочем, мы отвлеклись! Пока Гоголь ещё не доехал до Италии, пока он спешит в свой покойный уголок, в свой возлюбленный Рим для того, чтобы немного отдышаться и приняться за окончательную отделку первого тома, который заключал в себе изображение всего того, что требовало исправления. Первый том был лишь началом большого восхождения, и коль это был перевал, высокий перевал, то первый из трёх, где каждый следующий должен был стать ещё более высок.

Из Москвы наш классик направился по Смоленской дороге, на шестой день попал в Брест, потом держал путь в сторону Варшавы, и дорожные впечатления, дорожные хлопоты, как бывало и прежде, позволили Гоголю забыться и погрузиться в тот особый быт странствия, что дарил гоголевской душе многое и многое.

Попав в Варшаву, Гоголь вместе с Пановым обошёл весь город, объехал окрестности, посетил и королевские Лазенки, и замок Радзивиллов, и дворец графа Потоцкого Бельведер с картинной галереей. Побывал и в театре, однако остался недоволен игрой актёров, их невысоким профессионализмом, как сказали бы сейчас.

В Варшаве Панов продал за 270 злотых свой тарантас, на славу послуживший ему и Гоголю, и далее они отправились в дилижансе в Краков, куда прибыли через сутки, а добравшись затем до города Брно, сели в вагон железной дороги, чтобы ехать в Вену. По всей видимости, это было первое железнодорожное путешествие нашего классика.

Опять немного забегая вперёд, отметим, что Гоголь, признавая быстроходность и некоторые удобства этого вида транспорта (который теперь начнёт своё бурное развитие в Европе и в России), всё-таки не очень жаловал его, отыскав массу всяких недостатков в путешествии на поездах. Странно и удивительно, но Гоголь не сумел предвидеть и оценить зарождающуюся эру технического прогресса. Гоголь относился к новинкам техники весьма равнодушно, считая некоторые из них вредными и ненужными. К сожалению, эта недооценка начатков прогресса сыграет с Гоголем очень и очень злую шутку. Когда наш классик составит свой сборник советов, призванных улучшить жизнь в России и поставить нас, русских, на верный лад бытия и развития, многие посчитают нужным упрекнуть его в незнании тенденций современности, а то и в невежестве.

Однако в гоголевской недооценке технических новинок виновником оказался некий романтический мотив, как это не покажется странным. Дело в том, что Гоголь любил романтику старины, прежде всего итальянской и русской старины, а к тому же обожал путешествовать в дилижансах, совершать неспешные, созерцательные туры по заповедным уголкам «остановившейся истории». Гоголь недолюбливал шумный Париж, Петербург и Вену, находил пищу для душевной жизни в запущенных пригородах древних итальянских городов. Гоголь будто желал оглянуться и как следует запечатлеть для себя и для нас те картины уходящей натуры, те былые реалии, которые прежде претерпевали лишь медленные и нечастые перемены, и лишь теперь, лишь в XIX веке, вынуждены были начать сдачу позиций по всем фронтам, а не на отдельных участках. История ускорялась, а Гоголь не желал бежать за её потоком. Гоголь остался по отдельности, сам по себе, внутри своей особой сферы. И ему попеняют этим, жестоко попеняют.

Об этом нам придётся рассуждать с горечью уже скоро, буквально через несколько глав, но пока Гоголь, удалившись от шумного вагона, готовится к тому, чтобы обрисовать, очертить как можно более резко и точно всё то, чего составляло суть той русской старины, изъяны которой рельефно проявились в «Мёртвых душах». Великая книга с роковым названием уже вот-вот переживёт своё истинное рождение, вот-вот явится в полном торжестве своего безжалостного сарказма, наполнив с тех пор все русские умы раздумьями о непростых казусах душевной мертвечины.

Гоголь сделает ту работу, что породит самые жаркие из всех когда-либо разгоравшихся русских споров, и сделает её так, как никто не сподобился, никто не мог. И вот он предвкушал нынче восторг высокого творчества, этот кураж покорителя вершины, и ничего не было важнее этого куража и упоительнее его, сама Европа была лишь фоном, лишь заставкой на заднем плане творческой студии. Гоголь берёт от европейской жизни лишь то, чего ему вдруг захочется, чтобы едва-едва разбавить аскетический быт, ну или чуть более того. Ну а вояж Гоголя начался и продолжился на сей раз превосходным образом – интересно и насыщенно.

В пути Николай Васильевич не забывал о матери и о друзьях. Прочтём несколько отрывков из его дорожных писем. Вот что он сообщал Сергею Аксакову: «Мы доехали до Варшавы благополучно. Нигде, ни на одной станции, не было задержки; словом, лучше доехать невозможно. Даже погода была хороша: у места дождь, у места солнце. Здесь я нашёл кое-каких знакомых; а через два дня мы выезжаем в Краков и оттуда в Вену» [238].

Говоря о знакомых, Гоголь, по всей видимости, имеет в виду прежде всего своего бывшего однокашника по Нежинской гимназии Ивана Павловича Симоновского.

А вот что Гоголь написал матери: