Путь к причалу (сборник) - Виктор Викторович Конецкий

– Я обязательно отвечу тебе добром на добро, – пообещал Маня, огромными кулаками постукивая по углам подушки. —А пока, если тебе не очень затруднительно, почеши мне, пожалуйста, спину.

– Что?

– Понимаешь, она у меня очень чешется по ночам, спина. Там, где шрам, а?

И Шаталов почесал ему широкую, плотную и горячую спину в том месте, где поперек ребер тянулся неровный и длинный – сантиметров в пятнадцать – шрам.

– Это откуда у тебя? – спросил он.

– С детства, – безмятежно объяснил Маня. – Упал с забора. А почему-то чешется до сих пор. Спасибо. Спокойной ночи.

Шаталов уже стал задремывать, когда вновь услышал низкий, густой и какой-то вразумительный голос:

– Утром вам черный или белый хлеб дают?

– Белый. По двести грамм.

– Это хорошо, – помедлив, сказал Маня. – Очень даже хорошо. Солдатам такого не дают.

Кончался сорок пятый год. И все они, молодые парни, хотели есть и утром, и днем, и вечером…

Шаталов любил Маню, и много хорошего в юности было связано с этим добродушным дылдой, но, вспоминая сейчас прошлое, он не ощутил ни волнения, ни радости. Настоящее было слишком плохо.

Шаталов просто решил послать Маньке «молнию», узнать, что с ним случилось. Но не было адреса. Кто может знать точный почтовый адрес? Манькин брат. А где он, Федька? Черт его знает…

Шаталов попинал ногами сбившееся одеяло, послушал, как скрипит кровать, как гулко хлопает за окном, – с крыши дома напротив сбрасывали снег.

А может, все это шутка, розыгрыш? Вдруг Маня первый раз в жизни решил пошутить? Во всем мире нет такого странного человека, как Манька. Он не мог понять ни одной шутки. Он все всегда принимал всерьез. И сам никогда не шутил…

Заснуть бы. Но очень уж неприятно стукает машинка в груди. Испортилась. Так тарахтит гребной вал, когда на штормовой волне судно задирает корму и винт начинает крутиться в воздухе… Кончились штормы. Предстоит устраивать все заново, ходить в узких брюках и вешать бирку на доску табельщицы в какой-нибудь конторе… А пока хочется лежать и смотреть в окно.

Нет, и смотреть не хочется. Когда же пройдет период мальчишества? Где серьезность и последовательность? Вот Манька всегда знал, чего хочет и зачем. Он никогда бы не полез на вельботе сквозь штормовой накат в незнакомом месте, рискуя собой и людьми только потому, что ему не нравится писать акты инвентарной комиссии… Как его добродушие смешило и ребят, и начальство! А он грыз себе да грыз гранит военной науки.

Шаталов кое в чем помогал ему. Как-то они сидели совсем одни в классном помещении. Была середина ночи. В кубрике вместо них спали под одеялами туго свернутые шинели.

Шаталов вбивал в голову друга премудрости торпедной стрельбы. И вдруг обнаружил, что Маня путает курсовой угол цели с аппаратным углом своих собственных торпедных аппаратов. Это было уже верхом невежества.

Маня сидел, опустив голову.

– Хочешь морковки? У меня еще осталось, – заискивающе сказал он и поерзал на стуле. Вечером, прежде чем запереться в классе, они стащили на камбузе полную бескозырку моркови. Свою долю Шаталов давно схрумкал, а Маня экономил. Он берег ее для репетитора.

– Ты болван, милый мой, – сказал Шаталов. – Не увиливай за морковку. Не выйдет. Что такое аппаратный угол?

Маня оторвал уголок измаранной чернилами промокашки и принялся жевать его.

– Я не увиливаю. Я понимаю, что понимаю мало и плохо, Дима. Это все оттого, что на фронте я мало тренировал мозги. Но морковку ты все-таки возьми. Я больше ее не хочу. Честное слово, не хочу.

И Шаталов взял, но спросил:

– Манька, почему тебя понесло в училище? Ведь ты любишь военную службу и математику, как дневальство в гальюне верхнего этажа.

– Сказать по правде, мне легче там дневалить, нежели разбираться с углами и гипотенузами, – ответил Маня серьезно и грустно.

– Выплюнь промокашку, – приказал Шаталов.

Маня послушно выплюнул. Потом встал и сказал:

– Ты понимаешь, Дима… Ты понимаешь… Мне совсем не весело, что я всю жизнь буду военным, но однажды я… убил… и… вот…

– Если ты убил когда-нибудь муху…

– Не перебивай, Дима. Ты же знаешь, я не умею трепаться так здорово, как ты, например. – Маня уселся на пол у батареи и сумрачно умолк.

– Извини, пожалуйста.

– Ладно, это все пустое… Знаешь, о чем я мечтал когда-то? Я мечтал, – торжественно, постукивая кулаком по батарее, сказал Маня, – искать красоту! Не все, понимаешь, замечают, по правде говоря, сколько может быть красоты в жизни. Вот я и хотел стать режиссером в кино, что ли, но…

Шаталову смертельно хотелось спать. Всю ночь он вбивал в Маньку теорию торпедной стрельбы, и ему было не до разговоров о красоте в кино и в жизни.

– Жук поставит тебе двойку за теорию ТС, – сказал Шаталов. – И никакой красоты здесь не будет: в субботу ты увидишь Ольгу так же отчетливо, как свои толстые уши.

Маня обиделся и отвернулся.

– Иди к доске, – жестко сказал Шаталов. – Возьми мел и начерти схему атаки тихоходного транспорта с кормовых курсовых углов.

Маня встал – высокий, грустный, обиженный, пошел к доске и стал чертить схему. А Шаталов жевал морковку и смотрел ему в спину.

– Дима, сейчас ты не захотел понять меня, – задумчиво сказал Маня, начертив схему. Потом поплевал на пальцы и вытер с них мел о штаны. – Я хотел сказать откровенно, а ты…

– Спать жутко охота, – жалобно проскулил Шаталов. – Валяй, рассказывай откровенно.

Маня долго молчал и скручивал из махорки здоровенную «козью ногу», потом долго устраивался на полу возле батареи.

– По правде говоря, человека я никогда не убивал, – наконец вымолвил он.

– A! – спокойно сказал Шаталов.

– Я знаю, Дима, ты хорошо ко мне относишься, но иногда ты меня обижаешь, – сказал Маня. – Это на самом деле был человек, но он и не был человек… Он запрятался в кустах на ничейной земле, стонал там, по-нашему ругался и звал помочь… Первым Коля полез – Степанюк. Мы же думали, свой погибает… Знаешь, как он стонал? Кровь в жилах застывала… Потом кто-то из второго взвода пошел и тоже не вернулся… А я со стороны немецких окопов заполз… У меня автомат был и пистолет трофейный… Вижу – здоровенный эсэсовец! И сигарету курит… Затянется, потом стонет. И опять затянется, спокойно так… И – ждет… Я в упор очередь мог… Но, по правде говоря, я его руками задавил… Я его сам должен был… Понимаешь? Сам. А он – здоровый… Он мне штыком спину распорол, плоский штык, австрийский… А я его задавил, все одно… А уже в госпитале решил, что если выживу, по правде говоря, то… то… Понимаешь, Дима, пока на Земле есть фашисты, надо кому-то их убивать. Вот так я и попал к вам сюда… – У него дрожали руки, и расклеилась закрутка. – Только не говори ничего