Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

Адъютант привычно распахнул заднюю дверцу «татры».

– На Старую площадь, – как всегда тихо, приказал председатель КГБ СССР, – к пятому подъезду.

В четверг в СССР не только продавали «Юманите Диманш», но и проходило заседание Политбюро ЦК КПСС.

Адъютант передал команду машине сопровождения. Канареечные «Жигули», включив сирену, перекрыли встречное движение, что позволило «татре» развернуться на Ленинском через сплошную линию.

Спустя пару минут, не найдя в газете сообщений от Соломона, на проспект вышел Моня.

Широкая улица после утреннего потока выглядела почти пустой. Ничего на ней не напоминало о том, что по этому асфальту только что прошел один из самых влиятельных людей в мире.

За Моней двинулись наблюдатели, отряхиваясь от земли, на которой лежали.

– В отчете писать будем? – спросил один.

– Устно доложим, пусть сами разбираются, – ответил другой.

Перекрыв слежку, их подсекла черная «Волга».

– Смена? – спросил старший.

– Залезай, – ответили из машины. – Отмучились.

На той же скамейке у подъезда, где Моня семь лет назад (точнее, шесть с половиной) слушал ночью «вражеские голоса», его ожидал племянник Арон.

– Привет, искатель клада! – Моня пожал протянутую руку и присел рядом, подстелив под себя «Юманите». – Что, есть новые идеи?

– Никаких! – весело ответил племянник. – Вот попрощаться заехал…

– Давно такой удивительной встречи со мной не случалось, – сказал Моня. – Я же теперь колбасу почти не ем…

Племянник вежливо засмеялся.

– С адресом друзья помогли из родной организации, точнее из таксопарка, а с отъездом – дядя Фима. Кстати, как он? Надо и с ним попрощаться.

– Ефима Абрамовича больше нет.

– Что?! Скончался? Сердце?

– Ефим Абрамович погиб как герой в городе Кинарет три года назад.

Бывший штурман морской авиации достал сигареты «Ява», протянул пачку Моне.

– Я давно уже не курю.

– И правильно. Я тоже с этой заразой закончу. Буду курить вирджинский табак. Жалко. Хороший был мужик. Великодушный.

Такой оценки своего друга Моня еще не слышал.

– И как же он умудрился тебе великодушно подсобить?

– Секретность с меня помог снять, а вот вам уже не поможет. Так что вы абсолютно невыездной, – пуская в небо кольца дыма, сочувственно отметил племянник.

– Да я, собственно, уже никуда и не собираюсь. А ты, как я понял, отправляешься на землю обетованную? И все семейство с тобой?

– Так никого из старших уже нет на свете. Я теперь самый главный. Дочка у меня взрослая, институт закончила, экономический, и сын-балбес. От армии его с трудом отмазал. Ну и жена Тамара. Мы теперь Подьячевы.

– Как же с такой фамилией и к сионистам?

– Как в Вену приедем, опять станем Файбисовичами.

– Фамилия – лучший камуфляж, – Моня поднялся.

Встал и племянник.

– Так еще раз менять ее придется. Мы же долго в Вене не задержимся, полетим в Штаты, а америкашки ее не выговорят. Кстати, дядя Моня, у вас там знакомых не осталось? Ну, на первое время, может, подскажут что…

– Нет, никого, конечно, уже нет. Была одна итальянская семья, но вряд ли от них будет толк.

– Это почему?

– Думаю, что сын – он, наверное, твой ровесник… нет, постарше, – в местах не столь отдаленных…

– В заключении, что ли?

Моня неопределенно пожал плечами.

– Ладно, – сказал он, – спасибо, что зашел, надеюсь, у тебя все будет хорошо.

Он, слегка согнувшись, похлопал родственника по плечу, развернулся и зашагал к подъезду.

Арон смотрел ему вслед, пока за дядей не закрылась дверь. Он плевком погасил сигарету, бросил ее в урну и, твердо ступая, зашагал к выходу со двора.

С задумчивым лицом Моня жарил картошку. В кухонном окне, не закрытом занавесками, стояла почти полная темнота. Ни луны, ни звезд. Свет уличных фонарей лишь слегка пробивался на верхние этажи.

Требовательно задребезжал дверной звонок. Моня вздрогнул. Уменьшил газ, накрыл сковородку и пошел открывать дверь.

В глубине лестничной площадки, подбоченясь, стояла неузнаваемая Оксана Дыня. В белокуром парике, уже выходящем из моды, распахнутой норковой шубе и высоких, выше колен, лакированных сапогах.

Расстояние от Мониной двери до носков ее сапог, отражающих свет неяркой лестничной лампы, занимал огромный чемодан с биркой компании Pan Am.

– Вторая неожиданная встреча за один день! Откуда у тебя мой адрес, спрашивать не буду. С прибытием на родную землю!

– Здоровеньки булы, Моисей Соломонович! А кто же вас посетил до меня?

– Незваный племянник, – Моня потянулся за чемоданом.

– Это лучше, чем племянница, – она убрала руку бывшего соседа и сама, кряхтя, втащила бегемотоподобный багаж, который занял почти всю Монину прихожую. После чего она боком пробралась к отступившему к кухне Моне и обняла его, традиционно воткнув между грудей.

– Салмоныч, – прошептала она, – дорогой, я у тебя на пару дней чемоданчик оставлю… Ой, горит у тебя чего-то!

Сбросив шубу на пол, Оксана оказалась в облегающем платье, из которого выпирали во все стороны крупноразмерные детали ее фигуры. Втолкнув Моню обратно на кухню, она ловко перемешала картошку на сковородке, не прекращая тараторить:

– Салмоныч! Я к тебе прямо из аэропорта. Внизу такси. За чемоданом зайдет мой друг Гиви. Молодой такой грузин и с усами. Я в «Метрополе» буду жить. Сам понимаешь, нельзя там чемодан оставлять, наши же все проверяют, когда в номере хозяев нет…

– А что в чемодане? – встрял Моня. – Расчлененный труп канадского мужа?

– Вы все шутите, Моисей Соломонович. Можете сами посмотреть. Там колготки. Купила три тысячи пар по двадцать центов. Скидку сделали тридцать процентов за опт. Гиви в Тбилиси продаст по двадцатке за упаковку. Представляете, какой навар!

– За 360 рублей купила, за 36 000 продала. Разница в сто раз. А рубли тебе зачем? Обратно возвращаешься?

– Та шо вы! – Оксана ловко кончиками пальцев выхватывала ломтики со сковородки и отправляла в рот. – Вы шо, на машинном масле ее жарили?

– Нет, подсолнечное, рафинированное.

– Вот я и говорю, рафинированное осталось, а масла нет. Надо будет вам из Канады подсолнечное масло передать. Ну все, я побежала.

Теперь уже на кухне она вновь зажала в объятиях опешившего Моню.

– Так ты здесь одна? – спросил он сдавленным голосом.

– Я канадца своего давно схоронила. Он оказался бандеровцем чистой воды. Теперь и я украинская националистка. Вот кручинюсь, шо вы, москали, с моей ненькой сделали!

– Так ты же рязанская?

– Ну была когда-то, но в Торонто это не модно.

Оксана оторвала от себя Моню, подобрала с пола шубу и неожиданно затормозила.

– А ты чего, Моисей, спрашиваешь, одна ли я? Ты что, еще можешь?

– У еврея спросили, может ли он играть на скрипке. Он ответил: не знаю, не пробовал…

– Может, попробуешь? – и Оксана, вновь сбросив шубу, задрала свое тесное платье так, что сквозь колготки показался белый выпуклый треугольник трусов. – Может, можешь?

– Могу, но не хочу.

– А что так? Совесть мучает?

– При чем тут совесть? Ужинать пора.

– Ну ты чистый жид, – обиделась Оксана и, вернув подол на прежнее место, вновь потянулась за шубой. – Да, совсем забыла. Тут в Израиле года три назад одного старичка пришили, а он оказался художником. И сейчас в моде, просто ужас. Говорят, интереснее, чем… как его, – Оксана подняла глаза к потолку. – Да, Шагал. Твой ровесник и такой талантливый. На «Сотбисе» его картины за четверть миллиона уходят. Он из той же деревни, что и ты… Вроде бы Финкельштейн зовут. Не знаешь такого? Где бы его картинки в Союзе найти? Из-за этого и приперлась. Он в Ленинграде жил, поеду туда на разведку… Ты точно не бачил такого?

Моня отрицательно помотал головой.

– Ладно, побегу, а то там на счетчике уже такое натикало!

Они, прижимаясь к стенке и обходя чемодан, дошли до дверей. Моня повернул замок и, сам не зная почему, спросил:

– А что у нас Дыня поделывает?

– Ушел от нас Семен. Герой войны, – голос Оксаны задрожал, – с фронтовым ранением…

– В жопу, – вставил Моня.

– Ну и что? Зато в самое трудное время. В сорок