Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

Уже на лестничной клетке Оксана, поправив парик и глядя поверх Мониной головы, сказала:

– Прощай, Салмоныч! Может, еще и увидимся. Вот честно тебе говорю: лучше мужчины, чем ты, у меня не было. Во всех отношениях.

Лязгнули дверцы подошедшего лифта.

– Если захочешь, заходи, я в Ленинград только завтра вечером уезжаю, – прокричала из опускающейся кабинки Оксана.

Моня, обойдя чемодан, вернулся на кухню. Положил себе на тарелку картошки, сел на трехногий табурет и заплакал.

Эпизод 40

Июнь 1979 года

Париж. Пале-Рояль

В ранних июньских сумерках, когда небо над городом становится нежно-розового цвета, неподалеку от Пале-Рояль можно было увидеть две запоминающиеся мужские фигуры. Обе высокие, хорошо за метр восемьдесят, обе стройные и широкоплечие. Когда они шли на фоне уходящего солнца, то силуэты были почти одинаковые. Но те, кто двигались им навстречу, наверх по Рю де Ришелье от Рю де Риволи, различие видели сразу. Молодой спортивный парень в джинсах и рубашке поло бережно вел под руку худого очкастого старика. Несмотря на более чем почтенный возраст, старик элегантно нес на себе легкий светлый костюм, который даже за пару десятков метров выделялся дорогой тканью и хорошим кроем.

Подняв руку, парень остановил движение и перевел старика на другую сторону улицы к ограде парка. Они вошли в главные ворота, далеко не углублялись, сели на скамейку рядом с фонтаном, точно напротив галереи Валуа.

Вокруг не было ни души, только за колоннадой пристроился одинокий виолончелист и, вдохновленный сиреневыми сумерками, перемешанными с запахами затихающего сада, играл что-то мелодичное и грустное.

– Гайдн, – сказал старик.

Парень согласно кивнул, устраиваясь рядом.

– Моисей, доставай шахматы, – велел элегантный господин.

Из спортивной сумки, висевшей у него через плечо, молодой человек достал громыхающую фигурами стандартную доску и шахматные часы с двумя циферблатами.

– Не шуми! – старик наблюдал, как на доске расставляются фигуры. – Шахматы – наша национальная игра, – заметил он.

– Советская? – не отрываясь от выравнивания фигур, спросил его молодой спутник.

– Еврейская, – недовольно ответил старик.

– Pardonne, grand-pere, – развеселился молодой человек. – А как же древние индусы с раджой, который потребовал по зернышку положить на каждую клетку?

– Моисей, тебе в голову не приходило, что в Индии были свои евреи? Такой хитрожопый мудрец, наказавший раджу, знакомый с геометрической прогрессией, точно был иудей.

Парень тихо, чтобы не сбивать мелодию, засмеялся, старик сдержанно заулыбался. Молодой Моисей развернул доску так, что белые оказались у дедушки. Дебют они разыграли, стуча фигурами, как в блице. Когда наступил решающий момент, куда повернется партия, парень задумался.

– Давно хотел спросить тебя, Моисей, твой папа участвовал в Энтеббе?

Парень кивнул.

– Так я и думал. Четыре года назад в Москве, когда услышал по «голосам» об этой операции… Сердце отца не обманешь.

Молодой Моисей сделал ход и сказал:

– Я тоже там был.

– Тебе же только восемнадцать исполнилось?

– Я был самым молодым в отряде.

– Господи! Фима был бы счастлив. Вы оба пошли по его дорожке. Зачем только Соломон учился в Сорбонне, стажировался у отчима в Америке?

– Дедушка, но он ведь классный хирург. А дядя Фима – это наш героический родственник?

– Типун тебе на язык. Слава богу, у нас нет общей крови. Кстати, твоя бабушка его очень не любила.

– Русская или английская?

– Русской повезло, она его не знала. Русская, английская, – пробурчал Моня, – а ты все равно еврей… А ведь у иудеев национальность определяется по матери. Так что твой отец – англичанин, а ты русский!

– Давай, дедушка, ходи скорее…

Виолончель замолкла. Музыкант стал собирать инструмент.

– Моисей, пойди посмотри, может, ему надо дать денег?

– Ходи, дедушка. Я сразу посмотрел, он играл для себя.

– Моссад не дремлет, – и Моня сделал ход.

Какое-то время играли молча. Потом Моня не выдержал:

– Раз пошла такая пьянка, как ты сумел притащить сюда Фимины картинки? Там в общем барахле я чуть ли не двадцать ящиков запрятал.

– Они так и стояли на складе в твоем институте. Если без подробностей, мы их вывезли в Одессу, погрузили на сирийский зерновоз, как секретный груз. Якобы оружие для Арафата, под видом деталей для комбайна.

– С ума сойти! Значит, год назад ты был в Москве! И не зашел к деду!

– Я за тобой немножко понаблюдал. А иначе как бы ты объяснил свою связь с палестинским подпольем? Я даже на кладбище к бабушке и дедушке не подошел. Только сделал маме фото их памятника и еще ее дома на Пироговке…

Они опять замолчали. Только стучали по часам при каждом ходе. Моня сидел, поджав губы.

– Не надо подробностей, но ведь мой институт режимный!

– Дедушка, там все прогнило. Когда охрана за виски и американские сигареты готова открыть любые ворота, это значит, скоро все у них рухнет. А потом под грохот всех их идеологических барабанов, за проститутку, рестораны и – как это? – чеки серии «Д» можно что угодно утащить с любого склада. Но самое интересное, они действительно рады помочь. Запад им ближе, чем все арабы вместе взятые.

– А меня как вам удалось вытащить? Под Олимпиаду? Или тоже как ящик со склада?

– Нет, совсем не так. Совершенно официально. Хельсинкское соглашение. Воссоединение с родственниками. Папа документы переслал другу в Матиньонский дворец, в канцелярию президента. Описал твое боевое прошлое, выдал за обычного пенсионера. Подготовили Жискар д’Эстена перед встречей в прошлом мае с Брежневым. Когда тот узнал, что тебе уже восемьдесят шесть, он уронил слезу и сказал: «Я сам отец, пусть герой войны на прощание поживет с сыном». Они не были готовы, не знали, о ком речь. Потом уже, когда разобрались, кого выпросил наш президент, обратного хода не было. Шеф пообещал, надо выполнять. Мы тебя не посвящали во всю эту историю, чтобы ты не нервничал.

– Лех Леха…

– Что ты сказал, дедушка?

– Знаешь, Моисей, есть в Торе Пятикнижие, и в нем раздел «Лех Леха». Его читают в синагоге поздней осенью. Там Бог сказал Аврааму: «Изыди из страны своей, из места своего рождения». Лех Леха стал символом изгнания. Ты не представляешь, как я удивился, когда мне позвонили из ОВИРа и попросили зайти за паспортом, – Моня ударил по кнопке часов. – Ничья, – объявил он.

Внук кивнул.

– Что не так, Моисей? – спросил старик.

Внук показал, как он через пару ходов ставит дедушке мат.

– Нечего было соглашаться на ничью, – гордо ответил Моня.

– А я соглашался?

– Молчание у нас означает согласие.

– У кого это у нас?

– Ну у нас, в Советском Союзе…

– Кстати, тебе письмо из Москвы пришло и еще одно – из Америки… Обширные у тебя, оказывается, связи. Я отойду прогуляюсь, а то засиделся. Бабушка тогда в больнице написала тебе записку. Папа не хотел ее отдавать, но я считаю, что это неправильно. Письмо обязано доходить до того, кому оно предназначено.

Моисей убрал в сумку часы, сложил шахматы, а на скамейку положил три конверта. После чего он встал и, разминаясь, отошел к колоннаде, а там, шагая под гулкими арками, продолжал наблюдать за дедушкой.

Сперва Моня взял твердый белый конверт с окантовкой из сине-красных флажков, с надписью «авиапочта» и со множеством марок и маленькой гравюрой, изображающей Красноярскую ГЭС.

Конверт был твердым, потому что внутри него лежала открытка. Моня достал лупу. На открытке симпатичный медвежонок в спортивных трусах на фоне трибун стадиона держал в руке факел. На майке у него было написано: «Олимпиада-80», а на пятицветном поясе, висящем под животом, нарисовано пять переплетенных колец. И внизу размашисто: «С Новым, 1980 годом!» С обратной стороны детским почерком и большими буквами Моня прочел следующее послание.

«Дорогой Моисей Соломонович! Поздравляю тебя с олимпийским годом! Я теперь живу в Москве. Мне здесь лучше всего. 22 декабря была приглашена на наш торжественный вечер. От старых друзей узнала,