Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

что ты жив и здоров (они мне твой адрес дали). Ты по-прежнему пользуешься вниманием. Они мне сказали, что еще в 1969 году закрытым указом тебе присвоили звание Героя Соцтруда. С кем только я не была, а с героем не успела, хотя могла тогда, в 1975-м. Я бы тебе дала еще одну “Золотую Звезду”, потому что равных тебе в этом деле нет. Я знаю, о чем говорю. Ты тоже понимаешь! Адрес мой, надеюсь, ты помнишь. Если нет, он на конверте. Захочешь – напиши. Посылаю тебе на память свое фото. Твоя Оксана».

Моня потряс конверт. Из него выпала паспортного размера фотография Оксаны Дыни, какой она была накануне войны. Снимок был, скорее всего, сделан для удостоверения, там на Оксане была гимнастерка с двумя треугольниками на петлице (по-тогдашнему – сержант). Моня долго рассматривал в карманную лупу гладко зачесанную голову соседки с пробором посередине, с невозможностью спрятать улыбку на круглом лице и ямочки на щеках. Вздохнув, он сложил обратно и открытку, и фото, разорвал конверт пополам, положив его в карман пиджака.

Внук уже проходил площадь у дворца, еще не обезображенную модернистскими полосатыми черно-белыми цилиндрами, которые почему-то будут считаться скульптурным ансамблем, когда Моня надорвал длинный конверт с надписью «U.S. Mail» и полоской одинаковых марок с изображением какого-то американского президента.

«Дорогой дядя Моисей! – прочел он. – Пишет Вам ваш племянник Арон Файбисович. Благодаря Богу и незабвенному дяде Фиме, мир его праху, я посылаю Вам это письмо из благословенной Америки. Из лучшего района Нью-Йорка – Бруклина. Вас, конечно, интересует, откуда я знаю Ваш адрес, хотя теперь Вы точно не ходите в гастроном за колбасой. Это шутка. В конце двадцатого века все определяет телевидение. Я случайно по CNN (вы знаете этот channel?) увидел конгресс хирургов, а там было интервью с профессором Соломоном Леви с таким же шнобелем, как и у Вас, дядя Моисей. Я написал в Париж, в ту клинику, которую прочел в титрах, и все дела. Я замечательно умею писать такие запросы, так как закончил по переписке (у нас в Союзе это называлось заочно) курсы lawyer и даже получил licens. К тому же у меня уже есть три жетона такси. Это маленький таксопарк. Немножко я и сам таксую. Все не могу решить, что выгоднее: стать адвокатом или остаться таксистом? Совета не прошу, Вы, наверное, далеки от американской жизни. Мне говорили, что в Европе все по-другому. Не хочу объяснять, где лучше, и так понятно где! Моя старшая дочь Бася очень успешный real state, а Боря учился в хедере и в конце концов сделался раввином. Но раввин в Нью-Йорке – это не поп в Москве, у него успешный бизнес. Боря имеет здесь русский food-магазин. Там у него зефир размером с детскую голову. Вы ели когда-нибудь такой зефир?

Не буду больше затруднять Ваше зрение. Напишите, когда Вас можно по-родственному навестить. Американский племянник – это уже не сбитый летчик из Евпатории. Евреи, тем более близкие родственники, не должны терять друг друга. Заодно я хочу посоветоваться по медицинским вопросам с моим братом Соломоном. Надеюсь, родных он принимает бесплатно. Ему тоже не помешает родной адвокат в Бруклине.

Ваш племянник Ari Faib, между прочим, citizen of USA».

Моня, покачав головой, порвал и это письмо. И отправил его следом за первым, в тот же карман пиджака.

Наконец, дело дошло до последнего конверта. Он был нестандартный, квадратный, сложенный из тисненой бумаги цвета слоновой кости. Моня принюхался. Знакомый запах духов слабой волной донесся до него. Какое-то время Моня вдыхал его, закрыв глаза. Конверт не был запечатан. Старик достал из него небольшую записку. Почерк Анны не изменился. Он перестроился на английский текст.

«Дорогой Моисей! Это мое последнее обращение к тебе. Наш сын прячет от меня глаза и уверяет, что все будет в порядке. Он, наверное, не помнит, что я тоже кое-что понимаю в медицине и могу читать анализы. Максимальный отмеренный мне небом срок – месяц. Я не могу уйти, не сказав тебе, Моисей, что ты был единственной моей любовью. Я любила и люблю тебя больше, чем нашего единственного сына, больше, чем потрясающего внука, которого он нам подарил. Я готова была за них отдать жизнь, но мечтала только о том, чтобы ты меня обнял.

Но я благодарна Богу за то, что он сделал так, что познакомил меня с тобой – длинным, нелепым, смешным человеком, который очень часто был несносным, но всегда исключительно честным…»

Моня не стал читать письмо до конца. Он посмотрел на дату: «16 апреля 1975 года». Под ней Соломон приписал: «Мама умерла пятого мая в этот же год».

Моня точно так же разорвал пополам письмо бывшей жены, как и два первых послания, и так же положил его в карман.

Он долго сидел, поджав губы. Небо потемнело и стало над головой почти синим, но все еще оставалось светлым на горизонте. Над парком поплыл тяжелый запах ночных цветов. Моня махнул, не посмотрев куда, рукой. К нему сразу подошел внук. Он помог деду подняться, и они пошли обратно молча, думая каждый о своем. Когда Моисей-младший открывал металлическую калитку перед небольшим садиком, за которым просматривался портик трехэтажного особняка, и калитка слабо скрипнула, Моня вдруг сказал:

– Ты должен знать, Моисей… Я все же прожил счастливую жизнь. В ней было всякое. Но самое главное – в ней я узнал любовь к твоей бабушке. Когда нас разлучили, я был уверен, что как только исчезнет последняя надежда, я покончу с собой. Но потом привык к разлуке, а дальше война, работа. Когда я встретился с ней в Берлине, это уже была не моя Анна. Я продолжал любить, но ту, молодую англичанку, что встретил в кипящем от Гражданской войны Баку. Я и сейчас в свои без малого восемьдесят восемь продолжаю ее любить. Я вижу ее в нашем сыне, я вижу ее в тебе, Моисей. И понимаю, жизнь прожита не напрасно. И скажи мне честно: я что, действительно смешной и несносный?

Эпизод 41

2 февраля 1985 года

Португалия, городок Албуфейра

Непонятно, что лучше – перед тем как тебе подкатило девяносто три – ничего не помнить или, как у меня, перед глазами чуть ли не каждый день из прожитой жизни…

Лучше, чтобы ноги тебя слушались. Силы ушли, а башка работает. В общем, пора. Обидно только то, что впереди масса интересных событий, а я о них уже ничего не узнаю. Это так несправедливо…

Сижу в кресле на плоской крыше трехэтажного особняка в городке Албуфейра. Это Португалия. А этот дом – моя первая и явно последняя собственность. Строго говоря, собственность Фимы, поскольку куплена она на деньги от продажи его картин. Не Нобель, а Ефим Финкельштейн сделал меня миллионером. Для меня Фимина живопись, конечно, мазня, а не искусство. Но мир сошел с ума, и за эти, язык не поворачивается сказать, картины моему внуку и правнукам достанется очень большое наследство.

Фима был бы доволен. Соломон еще серединка на половинку, а дальше Моисей – такой же шебутной вояка, как и он. Даже, можно сказать, был бы счастлив, поскольку с первой встречи влюбился в Анну и думал, что никто этого не замечает. Возможно, и из-за нее тоже он столько лет и опекал меня. А может, только ради нее? Кто знает?

Аукционом, точнее связью с «Сотбис», занимался Соломон, и когда все закончилось, он сказал: «Я представляю, как сейчас ходил бы дядя Фима. Как павлин». Что тут скажешь – мировая знаменитость. Но почему, почему после смерти? К несчастью, свой второй и неменьший талант – скрипку – он разменял на кожаную куртку чекиста. Хорошо, что с живописью успел. Соломон меня спросил: «Куда ты хочешь вложить эти деньги?» Смешной вопрос для человека, которому тогда перевалило за восемьдесят пять.

Когда-то Соломон купил землю в этой рыбацкой деревушке, а через двадцать лет на часть денег,