Перед лицом закона - Иван Абрамович Неручев

будто что-то хотел предпринять. Во всяком случае, он обещал Володе сделать все, что зависит от него как от начальника управления. А что сделал? Ровнехонько ничего! Он, по-моему, с достаточной искренностью и полным раскаянием сам ответил на этот вопрос: на пути встала жена Рубиносова, тронула чувствительное сердце Фунтикова обещаниями отрегулировать все своими силами. Мягкосердечный и, видимо, недостаточно решительный человек испугался своим вмешательством еще более осложнить семейную жизнь Рубиносовых. Свидетель Фунтиков сам в этом признался. Вот заключительные слова его показания: «Не поддамся я слабости, равнодушию, не пожалей я женщину, жену Рубиносова, не было бы того, что произошло…» Характерны глубокие и взволнованные, несмотря на их внешнюю сдержанность, показания свидетеля Любореченько. Правда, он тоже подтвердил, что Владимир маскировался, но мы знаем, почему он это делал. Кроме того, свидетель сознался, что, раскрой Володя свое несчастье без маскировки, он, Любореченько, все равно не вмешался бы в семейный конфликт, поскольку в нем тогда не было прямого криминала. К чести свидетеля Любореченько надо отнести и его признание, что в трагедии юноши исключительно виноваты взрослые, в том числе и он, не проявивший достаточной бдительности, поддавшийся огромному злу — равнодушию.

Товарищи судьи, вы безусловно обратили внимание на единодушные показания свидетелей. Эти показания можно свести к одному выразительному тезису: Володя Рубиносов во всем отличный юноша, трудолюбив, чуток, дисциплинирован и обладает повышенными способностями, любимец преподавателей и учеников. Недаром же заведующий роно сделал суду примечательное, авторитетное заявление: «Не отрывайте Володю от семьи, оставьте его в родной ему школе, и он оправдает наше с вами доверие».

Позвольте мне добавить к этому заявлению несколько слов: оставить надо, просьбу уважить несомненно надо, однако при условии полной реабилитации подсудимого, моего подзащитного Володи Рубиносова. Иначе говоря, к подсудимому надо применить статью тринадцатую Уголовного кодекса, гласящую (цитирую): «Не является преступлением действие, хотя и подпадающее под признаки деяния, предусмотренного Особенной частью настоящего Кодекса, но совершенное в состоянии необходимой обороны, то есть при защите (подчеркиваю) при защите интересов личности… или другого лица от общественно опасного посягательства». Покойный Рубиносов посягал на жизнь своей жены и своего сына, угрожал истребить всю свою семью — согласование этой статьи с обстоятельствами происшествия исчерпывающее…

Верно, есть некоторая связь между смертью Никанора Рубиносова и подножкой его сына, но не надо забывать при этом о другой, более весомой связи: я имею в виду буйство и реальную угрозу отца. Не будь этого, не было бы и подножки, вынужденного сопротивления сына отцу и, следовательно, не было бы смерти последнего…

Верно, Владимир, пожалуй, не по годам силен физически, верно, он спортсмен-перворазрядник, но в этом-то и сказалось его счастье, его спасение и спасение всей их многострадальной семьи. Опасность созрела: озверевший человек успел схватить сына за горло. Одно мгновение — и горло сдавлено, угроза стала трагической реальностью. Так неужели же всерьез можно говорить о том, что Владимир должен был ждать этого рокового момента, ждать, когда отец его задушит? Не поздно ли было бы тогда действовать в пределах необходимой обороны, не превысив ее?.. Вопроса, конечно, нет, и я не ставлю его перед вами, товарищи судьи. О неоказании своевременной помощи покойному, — ее оказала ему жена, она без промедления вызвала «скорую», пыталась полотенцем остановить кровотечение. «Скорая» прибыла без задержки, остановить кровь ни жена, ни Володя не смогли бы, что убедительно удостоверила больница. И потом, надо учесть, что мы имеем дело с юношей, которому только-только исполнилось шестнадцать лет, он увидел кровь и, понятно, был потрясен случившимся, потерял самообладание…

Тщательно анализируя материалы дела, я пришел к такому несколько, на первый взгляд, парадоксальному выводу. А нельзя ли в данном случае говорить не об убийстве, а о самоубийстве допившегося до белой горячки Никанора Рубиносова, со всеми вытекающими отсюда моральными и правовыми последствиями? Не станем менять привычного понятия и спорить с законом, который и без того на стороне моего подзащитного, дает все основания оправдать его. Занять иную позицию, как это сделал товарищ прокурор, простите, означало бы вольно или невольно взять под защиту пьянство и буянство.

На основании изложенных доводов и в силу нашего советского закона, прошу вынести моему подзащитному Владимиру Рубиносову оправдательный приговор за полным отсутствием в его действиях состава преступления.

В зале тишина. Председательствующий, спеша опередить события, спросил прокурора, не желает ли тот воспользоваться репликой.

— Непременно… Я внимательно выслушал речь моего процессуального противника. Увы, я не обнаружил в ней, кроме риторики, ничего полезного для нашего правосудия. Больше того, речь адвоката Иванова способна навредить правосудию, сбить с толку вас, товарищи судьи. Адвокат забыл, что он не является ни обвинителем, ни защитником местных органов власти. Уважаемый товарищ Иванов забыл, что он является всего-навсего адвокатом, защитником отцеубийцы.

О равнодушии. Ну к чему это говорено?! И чего только не притянешь за волосы, когда хочешь добиться своего во что бы то ни стало, когда для защиты нет добротного материала. Что же, я в этом не повинен, помочь вам, товарищ Иванов, при всем к вам уважении, не могу…

Председательствующий:

— Пожалуйста, товарищ адвокат!

— Товарищи судьи! Я не буду касаться выпадов против меня товарища прокурора…

— Хорошо сделаете!

— Мне кажется, нельзя не считаться с чувствами ваших слушателей: это не родственники подсудимого, не его друзья, это отцы и матери, старшие братья и сестры соучеников Владимира, его учителя. Кого-кого, а их-то в пристрастности не заподозришь, все они имеют моральное право на свою точку зрения, которая выражена ими здесь с достаточной искренностью и полнотой… Большое вам спасибо, товарищи, за эти ваши добрые чувства!

И последнее: я, как адвокат, имею право, дарованное мне Конституцией, на свободное слово. Выпады же прокурора пусть останутся на его совести.

Во время прений сторон Владимир молчал. Голова у него была в тумане — он плохо понимал, что говорил прокурор, плохо понимал своего защитника, чувствовал лишь, что первый ненавидит его, а второй жалеет.

Вид у Владимира был жалкий: руки опущены, зрачки расширены, взгляд устремлен вдаль…

Председательствующий негромко сказал:

— Подсудимый Рубиносов, вам предоставляется последнее слово.

Владимир встрепенулся: последнее слово… Что это значит? Кажется, адвокат упоминал об этом, советовал что-то сказать… Все вылетело из головы.

Володя посмотрел на мать: очень жаль ее, нестерпимо жаль, она сидит далеко-далеко, в конце зала. Почему она так отдалилась от него? Боится? А может быть, из стыда?! Кажется, да, стыдится: низко склонила голову, прячет глаза… Правильно, правильно, терзай меня, мама, терзай…

Посмотрел на присутствующих, на товарищей, на учителей — везде глаза, одни глаза! Холодно, во рту сохнет, язык тяжелый, его