Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

только она преодолевает инстинкт, как только она становится поистине страстью, она стремится тем же движением рассказать о себе самой, то ли для самоутверждения, то ли для возвышения, то ли просто для беседы (двоякий смысл знаменателен). В этой области проверить несложно. Чувства, испытываемые элитой, затем в подражании массами, являются литературными творениями в том смысле, что определенная риторика предстает уже достаточным условием их признания и, следовательно, осознания. В отсутствие этой риторики такие чувства, несомненно, существовали бы, но случайным и непризнанным способом как постыдные, контрабандные странности. Но всегда было видно, что изобретение риторики заставило быстро разжечь некоторые скрытые силы сердца. Появление Вертера, например, вызвало волну самоубийств. Руссо заставил пить молоко весь двор Франции, а Рене опустошил несколько поколений. Ведь для того, чтобы восхищаться простой природой, смириться с некоторыми меланхолиями и даже совершить самоубийство, необходимо «объяснить» себе самому или другим то, что ты чувствуешь. Чем более сентиментален человек, тем больше у него возможностей быть многословным и хорошо говорящим.

И точно так же, чем страстнее человек, тем больше возможностей у него изобрести риторические фигуры; заново открывая их необходимость; спонтанно моделируя себя в подобии «возвышенному», которое они сумели сделать незабываемым.

Вот почему не будет большого труда обозначить эволюцию куртуазного мифа в нравственности народов Запада: можно признать, что она параллельна его литературным метаморфозам (разумеется, с некоторыми задержками и упрощениями).

Набросав кривую классической мистики, мы смогли описать успение мифа. Это был восходящий путь, и он нас привел к освобождающему растворению «очарования». Литература, наоборот, это путь, нисходящий к нравам. Именно популяризацию мифа или лучше сказать его «профанацию»[122] мы и постараемся сейчас описать.

2. Две розы

Лучшая отправная точка дана нам Романом Розы, написанном приблизительно между 1237 и 1280 гг. Спустя век или почти столетие Беруль и Томас сочинили легенду о Тристане. Крестовый поход против Альбигойцев разгромил куртуазную цивилизацию Лангедока, рассеяв последних трубадуров. Что станет с традицией Любви?

Кажется, что уже с XIV-го столетия еретики, распространившиеся теперь по всей Европе, где их преследовала Церковь, перестали прибегать к литературному выражению своей религии. Катарство отныне скроется в глубинных и немых народных слоях – там, где общественная жизнь больше не поддается благородным формам, не обеспечивает больше прекрасными символами великого феодализма. Впрочем, это безмолвие не останавливает его развития.

Церковь Любви даст рождение многочисленным сектам, более или менее тайным, более или менее революционным, постоянные черты которых свидетельствуют об их общем происхождении, о добросовестно сохраненной традиции. Все эти секты действительно характеризуются своим противопоставлением тринитарному догмату (по крайней мере, в его правоверной форме); своим экзальтированным спиритуализмом; своей доктриной «сияющей радости»; своим отказом от таинств и брака; своим абсолютным осуждением всякого участия в войнах; своим антиклерикализмом; своим пристрастием к бедности и аскезе (вегетарианство); наконец, своим духом эгалитаризма, иногда доходящим до полного коммунизма.

Подобную совокупность общих черт мы обнаруживаем не только у Братьев Свободного Духа и рейнских Ортлибиан, – возможно, поддерживавших отношения с Вальденсами, соседями катаров, – не только у самих Вальденсов, у учеников Иоахима Флорского, у бегинов и бегардов Нидерландов[123], у английских Лоллардов, у первых Моравских Братьев (иначе у Гусситов); но также у еретиков реформированных Церквей: Швенкфельдта, Вайгеля, Анабаптистов, Меннонитов… Лютер, Кальвин и Цвингли боролись с этими диссидентами с жестокостью, напоминавшей процессы Римской церкви против своих собственных сект. Но они не могли или не желали их полностью уничтожить: и в наши дни здесь и там встречаются сообщества меннонитов, смешанные с русскими элементами – духоборами и хлыстами – в Канаде и до Парагвая. Их концепция любви не изменилась.

Некоторые авторы предполагали, что клерикальная элита Средневековья была посвящена в эти доктрины. Тем самым они пытаются растолковать определенные неясности литературы, вышедшей из францисканских и даже порой доминиканских кругов. Я признаю, что расширение самого языка катаров может вызвать зачастую тревожные сопоставления: мы видели это в отношении мистиков.

Но в отсутствие доказательств, которые почти невозможно установить, я стану придерживаться суждения, безусловно, верного для большинства случаев: уже в XIV-м столетии куртуазная литература оторвалась от своих мистических корней; тогда она оказалась сведенной к простой форме выражения, то есть к риторике. Но автоматически эта риторика стремилась идеализировать описываемые ей совершенно профанические объекты. Данный процесс, ощущаемый как таковой, должен был нормально породить так называемую «реалистическую» реакцию. Двойственное движение, о чем нам четко и свидетельствует Роман о Розе.

Роза Гильома де Лорриса в первой части романа, называемого куртуазным, это любовь к идеальной женщине, уже настоящей женщине, но недоступной в своем покрытом инее саду из аллегорий. Опасность, Злословие и Позор воспрещают Радушный Прием, сопротивляясь предприятиям галантных кавалеров. Препятствие любовному союзу отображено нравственным, а не религиозным существованием: это уже не мистическая аскеза, а утонченность ума, которая должна заставить возлюбленного заслужить дар.

Наоборот, для Жана де Мёна (Jean de Meung), который завершает роман, Роза больше не что иное, как физическое вожделение. Самый откровенный реализм наследует нелепостям Лор риса, сенсуализм платонизму, цинизм экзальтации. Роза увлеклась высокой борьбой. Природа торжествует над Духом, а разум над страстью.

Каждая из этих частей обретет свое наследство. От Лорриса мы идем через Данте, который, возможно, его переводил, до Петрарки и много дальше: вплоть до аллегорических романов XVII-го столетия и Новой Элоизы… И от Жана де Мёна античная традиция, осуждающая страсть как «болезнь души», передастся низшим частям французской литературы: фривольности, мерзости, рационализму, противоречивости, нарочито раздражаемому женоненавистничеству, натурализму и сведению человека к полу. Это нормальная защита, которую языческий человек противопоставляет мифу о несчастной любви. (Возможно, она очень близка христианскому реалистическому видению. Мы располагаем случаем к ней вернуться).

3. Сицилия, Италия, Беатриче и символ

Около 1200 года между Рамбо Вакейрасом, трубадуром из Лангедока, и могущественным маркизом Альберто Маласпина завязалась крепкая дружба. Похоже даже, что прямой поток «литературных» обменов, если угодно, объединил юг Франции с Ломбардо-Венето. Немногим спустя из подобного соединения между «духовными» (но в Церкви) и поэтами родится францисканское движение.

Тем не менее, вокруг Палермо, где Фридрих II держит свой двор, процветает так называемая школа Сицилийцев. В какой мере эта куртуазная поэзия Юга вдохновлялась трубадурами? Вопрос пока неясный. При дворе в Палермо находится только один провансальский поэт, а Фридрих преследует ересь. Точно так же можно задаться вопросом, до такой степени Сицилийцы еще «знали», что такое Любовь. Неужели они сохраняли от trobar clus только мистифицирующее действо? Мы соблазняемся в это поверить, когда видим Данте и его друга Кавальканти, восстающих против своего учителя Гиттоне из Ареццо, и насмехаются над