Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

улетучился. Язык Любви стал, наконец, риторикой человеческого сердца. Эта коренная «профанация» должна породить, как мы видели (в книге II), более адекватную поэзию, чем какая-либо другая на службе у правоверной мистики. И эта последняя не преминет черпать в ней свои лучшие метафоры. По правде сказать, искушение оказалось слишком сильным (о чем можно судить по нескольким примерам, взятым на заметку, и, честно говоря, выбранным почти наугад).

Вот сонет, посвященной годовщине любви Петрарки к Лауре:

Когда в ее обличии проходит

Сама Любовь меж сверстниц молодых,

Растет мой жар, – чем ярче жен других

Она красой победной превосходит.

Мечта, тот миг благословляя, бродит

Близ мест, где цвел эдем очей моих.

Душе скажу: «Блаженство встреч таких

Достойною ль, душа, тебя находит?

Влюбленных дум полет предначертан

К Верховному, ея внушеньем, Благу.

Чувств низменных – тебе ль ласкать обман?[127]

Она идти к пределу горних стран

Прямой стезей дала тебе отвагу:

Надейся ж, верь и пей живую влагу».

(Сонет XIII, перевод Вячеслава Иванова)

Петрарка торжествует тогда, когда берет арфу Тристана[128], издавая вопль «восхитительного мучения», отвергнутого возлюбленного, наслаждения, которое поглощает:

Искрились ясных глаз живые свечи,

Меня касаясь нежностью лучей,

Из недр глубоких сердца, как ручей,

Ко мне струились ласковые речи. ‹…›

(Сонет CCLVIII, перевод А. Ревича)

Коль не любовь сей жар, какой недуг[129]

Меня знобит? Коль он – любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им пленен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже

Блаженство. «Страсть», «страданье» – тот же звук.

(Сонет CXXXII, перевод Вячеслава Иванова)

Мы хорошо знаем эту лодку, на которой он, как и другой, уносит свою лиру и эту «силу», на которую он жалуется, зная, что желал ее фатально:

Так повелось, что, утоляя жажду,

Из одного источника живого

Нектар с отравой вперемешку пью,

И чтобы впредь страдать, как ныне стражду,

Сто раз убитый в день, рождаюсь снова,

Не видя той, что боль уймет мою[130].

(Сонет CLXIV, перевод Е. Солоновича)

В другом месте он говорит о Лауре как о своей «враждебной возлюбленной» и стенает, уподобляясь Тристану, расстающемуся с Изольдой и возвращающему ее мужу:

Нет, солнце. И тогда существованье

Мое – чреда неистощимых бед –

Пришло к концу. О злое расставанье,

Зачем любимой предо мною нет?

Исчерпано мое повествованье,

Мой век свершился в середине лет.

(Сонет CCLIV, перевод Е. Солоновича)

Ибо о глазах Лауры сказано:

Сиянью звезд сродни сиянье глаз,

И для меня надежней нет призыва:

Тому, в чьем сердце благородство живо,

Случайные светила не указ. ‹…›[131]

(Сонет CLX, перевод Е. Солоновича)

Но присутствуя или отсутствуя, здесь женщина снова останется лишь поводом мучения, которое он предпочитает всему:

Вот птица Феникс в перьях из огня,

И этих ожерелий позолота

На белой шее – силой приворота

Чарует всех, мой бедный дух казня.

Лучи ее венца как светоч дня,

Амур в стекло их ловит, как в тенета,

Сочится пламя струйкой водомета

И даже в лютый холод жжет меня. ‹…›

(Сонет CLXXXV, перевод А. Ревича)

Вся романтическая любовь сосредоточена в этом последнем стихе. И тайну этой меланхолии Петрарка сумел проанализировать, чем наиболее прозорливые жертвы того, что позднее окрестят злом века:

«Из других страстей я ощущаю частые, но короткие, сиюминутные приступы. Это зло, напротив, захватывает меня с таким упорством, что, объемля меня, оно меня мучает целыми днями и ночами. И эти мгновения уже не похожи для меня на свет и жизнь: это адская ночь и жестокая смерть. И все же! (Вот то, что можно назвать высшей степенью страданий!); я насыщаюсь этими горестями и муками с каким-то столь обостренным сладострастием, что если кто-то приходит вырвать меня от них, то это вопреки мне!»[132]

И Святой Августин, с которым Петрарка ведет свой вымышленный диалог отвечает ему:

«Ты прекрасно знаешь свое зло. Вскоре ты узнаешь его причину. Скажи мне, чем ты опечален до такой степени? Таков ли ход вещей этого мира? Физическая ли это боль, в чем заключается некая несправедливая строгость фортуны?

Петрарка. – Ничего особенного».

Это преромантическая «волна страстей». И вот призыв к смерти:

Пусть рухнет тюрьма, в чьих томлюсь я стенах,

Мешающих видеть и длань, и резец!

(Канцона 72)

«Адская ночь становится Днем, «жестокой смертью» и Новой Жизнью, а дабы страсти не упустили возвышенного, вот и обожение. Петрарка спрашивает, как может быть, что он все еще живет, хотя и разлучен со своей дамой:

Любовь мне отвечает: не помнишь ли ты,

Что это преимущество влюбленных –

Освободиться от всех качеств человека?[133]

* * *

Затем состоялось знаменитое восхождение на гору Ванту, давшее ему много пищи для размышлений. В 1348 году черная чума опустошила Европу, что напомнило поэту, что его «человеческие качества» фактически связывают его с жалким состоянием. О чем он и говорит в Песни о Великой Чуме, непревзойденном шедевре по исследованию сознания:

Я призадумаюсь – и мысль меня одолевает,

И жалость к самому себе столь сильна,

Что даже зачастую она меня уносит

К иным стенаниям, к которым я имел обыкновение:

Ведь видя каждый день конец все ближе,

Тысячекратно я испрашивал у Бога эти крылья,

С которыми прочь от тюрьмы смертельной

Я смог восхитить бы свой разум до небес.

Увы, все это до сих пор никак не послужило мне…

[…]

Прими благоразумно свою участь! Прими!

Из сердца вырви