Автор и герой в лабиринте идей - Андрей Алексеевич Аствацатуров

встречи старец: она стремится измерить Бога мерилом человеческим[434]. Она проецирует свои сентиментальные представления о Боге на Иисуса Христа, неосознанно проявляя гордыню. Сентиментальная чувственность, окрашивающая восприятие Христа, проявляется и в отношении Фрэнни к рассказам странника. На это недвусмысленно указывает Зуи, пересказывая матери содержание книги: «Это очень простой, очень славный человек, сухорукий. А это, само собой, уже делает его для Фрэнни родным существом: у нее же сердце – настоящий странноприимный дом, черт возьми»[435].

В повести «Зуи» появляется небольшая сюжетная линия, которая является своего рода снижающим комментарием к основной, помогает понять чувства, которые испытывает героиня: речь идет о поведении Фрэнни по отношению к коту Блумбергу. Проснувшись, Фрэнни сразу же начинает ласкать его и целовать. Блумберг реагирует на ее внимание неприязненно, но Фрэнни убеждена, что он очень ей рад:

«– Доброе утро, милый Блумберг! – сказала она и горячо поцеловала его между глаз. Он неприязненно заморгал. – Доброе утро, старый, толстый, грязный котище. Доброе утро, доброе утро, доброе утро!

Она осыпала его поцелуями, но никакой ответной ласки от него не дождалась. Он сделал отчаянную, но безуспешную попытку вырваться и уцепиться за ее плечо. Это был очень крупный, серый в пятнах холощеный кот.

– Смотри, как он ласкается, – удивилась Фрэнни. – Никогда в жизни он так не ласкался.

Она взглянула на Зуи, ожидая, должно быть, согласия, но Зуи курил сигару с невозмутимым видом»[436].

Ее сентиментальная, эстетическая версия земного существа расходится с реальным поведением этого существа, как и ее версия Христа не совпадает с его подлинным образом. Фрэнни продолжает ласкать Блумберга, но по мере того, как до нее доходит смысл слов Зуи, она уделяет коту все меньше и меньше внимания. Когда настает момент раскаяния – Фрэнни говорит о том, что испортила Лейну вечер (раскаяния неподлинного, а сентиментального), она снова прижимает Блумберга к себе: «Тут голос у нее заметно прервался, и она снова стала очень внимательна к Блумбергу. До слез, судя по всему, было недалеко, если они еще не полились»[437]. Зуи обращает внимание на ее сентиментальные манипуляции с Блумбергом и в какой-то момент замечает: «Тверди свою молитву, если хочешь, или возись с Блумбергом, или кури вволю, только обеспечь мне пять минут нерушимого молчания, сестренка»[438].

Иисусова молитва и игра с Блумбергом ставятся, таким образом, в один ряд. Замечание Зуи обнаруживает в них общий инстинкт, общие основания – сентиментальное, чувство человека, которого Сёрен Кьеркегор называл «эстетическим». Когда Зуи говорит Фрэнни напрямую о ее ошибке и смысл его слов до нее доходит, Блумберга рядом уже нет: «Теперь Фрэнни смотрела в ту сторону, откуда доносился голос Зуи, сидя совершенно прямо и стиснув в кулаке комочек „Клинекса“. Блумберга у нее на коленях уже не было»[439].

Игра Фрэнни с котом, таким образом, эксплицирует ложное основание ее религиозного порыва и отношения к духовному миру: Фрэнни поддается опасному искушению, против которого уже в самом начале «Откровенных рассказов» предостерегает читателя их автор. Старец, явившийся во сне страннику, которого только что ограбили беглые солдаты, замечает ему: «Тебе это попущено для того, чтобы не впал ты в сластолюбие духовное»[440]. Религиозность Фрэнни объясняется именно ее «духовным сластолюбием», чувственным порывом, в то время как исихасту, творящему молитву, следует освободиться от земных чувств и пребывать в состоянии бесстрастия.

Интересно и то, что Фрэнни, объясняя Лейну суть Иисусовой молитвы, соотносит ее с восточными практиками. В «Откровенных рассказах» такую же аналогию проводит некий управитель – противник Иисусовой молитвы. Управитель сравнивает аскетов-исихастов с фокусниками Индии, что вызывает у странника смиренное, но категорическое возражение. Фокусников, исказивших смысл божьего послания[441], нельзя равнять, по его мнению, со святыми отцами, исполняющими божью волю.

Итак, Фрэнни неверно прочитывает рассказы странника, следует букве молитвы, а не ее сути и неверной интенцией искажает ее смысл. Именно поэтому молитва не достигает в ней своей цели, не приносит ей покоя и усугубляет ее невротическое состояние. Молитва, которую твердит Фрэнни, и ее внутреннее состояние, предшествующее молитве, суть проявления гордыни и отрицания Иисуса Христа. Именно поэтому Фрэнни символически отказывается от сэндвича с курицей и от куриного бульона. Сэндвич с курицей, появляющийся в ряде произведений Сэлинджера («Опрокинутый лес», «Перед самой войной с эскимосами»), как и куриный бульон в повести «Зуи», – своего рода сниженная, «мирская» версия евхаристии[442].

Неудача Фрэнни с Иисусовой молитвой вовсе не означает тотального отрицания рассказчиком благотворного и живительного действия этой молитвы. Молитва дарит внутреннее молчание и покой. Молчание, являющееся крайне важным элементом исихастской аскезы, по мере развития повести «Зуи» нарастает. И. Хассан заметил, что «молчание в повестях о Глассах становится не только темой, но и формальным принципом»[443]. Паузы по мере движения текста возникают все чаще: само слово «silence» многократно повторяется, пока тишина не захватывает весь мир повести и живущих в нем персонажей. Успокоившись, примирившись с собой, Фрэнни, перед тем как заснуть, долго лежит в молчании.

Исихастский идеал почти достигнут, но он окончательно осуществится лишь только после того, как Фрэнни будет приведена к осознанию необходимости осуществления своей земной миссии. И здесь исихазм дополняется у Сэлинджера религиозно-этической проблематикой Сёрена Кьеркегора.

В своей работе «Или – или» (1843) Сёрен Кьеркегор разделяет подлинно религиозное и мистическое. Мистик в его понимании – версия не религиозного, а эстетического, чувственного человека; и в этом контексте становится понятным, почему духовный порыв Фрэнни является чувственным, а ее отношение к религии сентиментальным. Но здесь нет очевидного вызова исихастской проблематике. Противоречие и вызов возникают тогда, когда мы вспоминаем слова Кьеркегора о том, что мистик не конкретен для себя и Бога[444]. Зуи постоянно подчеркивает свою конкретность, воплощенность. Он курит сигару и сообщает, что это балласт, привязывающий его к земному миру. Он постоянно подводит Фрэнни к идее необходимости земной миссии. Сначала он рассказывает о фильме, в котором снимался, где по сюжету погибает фермер, изменивший своему призванию, – а потом призывает Фрэнни вернуться в театр. В данном контексте вступает в действие не только протестантский идеал деятельной жизни, который противостоит идеалу жизни созерцательной, первостепенной для исихазма. Речь о выборе, о переходе человека в стадию, которую Кьеркегор называет «этической». Фрэнни делает неверный выбор в пользу «несубстанциональной возможности, в пользу мистицизма»[445], в то время как этическая стадия есть облачение человека в себя, обретение себя, когда свободный шаг неразрывно связывается с необходимостью. Здесь индивид осознает специфическое воплощение Бога в себе как в человеке с определенными способностями, который