Сережа - Вера Федоровна Панова

– Ты хочешь сказать – как возможны такие переходы из оболочки в оболочку?

– Ну да, из одной оболочки в другую, и все смотрят, волнуются, плачут даже. Это, кажется, называется, я читала: перевоплощение.

– Мне нравится, – сказала актриса, – слово «лицедейство». Очень жаль, что его заменили всякими перевоплощениями. Ничего в нем нет плохого, «лицедей» куда точнее, чем «актер». Я лицедейка в хорошем, профессиональном смысле. Меня лицедейству учили в институте пять лет. Выучили играть и героинь, и мерзавок, и умных, и дур. И королев в том числе. Но это не перевоплощение, я не знаю, что это. Как бы я себя ни ввинчивала в чужую кожу – никогда не отключаюсь от реальной обстановки, от того, что меня окружает в действительности. Вот, говорят, Михаил Чехов, был такой актер, тот играл сумасшедшего и на самом деле сошел с ума, прямо после спектакля в психиатрическую увезли. Может быть, это гениальность, не знаю. Я ни на секунду не забываю, что я на сцене. Все замечаю – и как играют товарищи, и реакцию публики, и каждую накладку… Видишь тот камень, – прервала она себя и рукой показала на соседнюю вершину, – это мой камень! Я туда отдохнуть уходила. Запрячусь за него и посижу с книжкой, почитаю спокойно. Только, по правде говоря, не часто это бывало… А кто сейчас в «Голубой бухте» в библиотеке, все Ольга Ивановна?

– Новая. Ольга Ивановна к сыну уехала. На пенсию вышла.

– Ты берешь там книги?

– Беру. Ольга Ивановна когда уезжала, велела мне давать. Этим сестрам, она сказала, книги на пользу. Нам с вами, – пояснила Галя и глянула исподлобья. – А накладка – это что?

– Это когда должна выехать фурка и не выезжает, заело, или окно повесили криво, или актер забыл реплику и несет от себя… А реакцию публики я так наблюдаю. Выберу два-три лица поближе и слежу, какое на них производит впечатление. Не обязательно самые умные лица, лучше, наоборот, попроще, они воспринимают непосредственней, а еще лучше какое-нибудь сонное, зевающее – уморился, знаешь, на работе, пришел в театр, сел в кресло и чуть не спит… И вот если перестанут зевать, кашлять, вертеться, начнут смотреть и слушать как следует, – значит, все в порядке, ты понимаешь? Понимаешь?! А если еще смеются где нужно, а тем более если плачут, – ну, тогда!.. Тут что говорить. Тут и аплодисментов не нужно Что эти хлопки по сравнению с их слезами. Тут, кажется, жизнь бы им отдала…

– А сами в то же время представляете.

– А сама в то же время представляю. Люблю, интригую, спасаю, убиваю, умираю! А как все оно слито, не могу объяснить. И вряд ли кто-нибудь может объяснить.

Она вдруг испугалась – как смотрит на нее Галя.

Что это я, будто заманиваю.

– А у вас самодеятельности нет? Никогда не участвовала?

– Участвовала. – Галя отвела глаза.

– Где?

– В школе у нас.

– И как?

– Елизавета Андреевна запретила.

– Почему?

– Она сказала – поскольку у тебя по математике тройка, ты не можешь участвовать в самодеятельности.

– А получалось у тебя? Ты что делала?

– Стихи читала.

– Хорошо читала?

– Я не знаю. Говорили – хорошо. У нас много девочек хорошо читает.

– Да, – сказала актриса, – а в общем-то, Галочка, моя профессия – не сахар. Есть ведь и другая сторона. Бывает, устанешь как собака – все равно играй. Недавно зуб у меня болел. Мученье рот открыть, мутится в глазах, а я по роли выбегаю с шаловливым смехом. Понимаешь, в пьесе написано: «выбегает с шаловливым смехом». Шалю, а десна – как орех раскаленный… Кончила сцену, убегаю за кулисы, слышу – хлопают, а я к зеркалу: не раздуло ли щеку… Так ведь это боль физическая, а душевная? Один день мне дали поплакать, когда я приехала и узнала, что папа умер. А на другой вечер играла как миленькая. Такая наша работа.

– А если б вам предложили другую, – спросила Галя, – вы бы перешли?

– И вот, – продолжала актриса, – ты видишь, я до сих пор не замужем, и нет у меня человека, чтоб любил меня по-настоящему, хотя друзей-приятелей хоть отбавляй, – почему это? Я думаю, потому, что профессия забирает без остатка всю меня. А если женщина не замужем, то чего-то очень важного не хватает в ее жизни, многие считают – самого важного…

– Я вас спросила, – сказала Галя, – если б вам другую дали работу, тоже очень интересную, вы бы бросили сцену?

– Опять «вы».

– Ты бы бросила сцену?

– Я об этом не думала, – сказала актриса.

– Ни за что бы не бросила, – сказала Галя.

Внизу под ними шли курортники. Мужчины в шортах и пестрых рубашках. Женщины, обожженные до шоколадного цвета, слишком громко говорящие и смеющиеся.

Галя смотрела на них сверху. «Они все уедут, как и я, – подумала актриса, – разлетятся, надышавшись и накупавшись, прежде чем начнутся дожди, а она останется…»

«А в чем дело, – она подумала, – кто-то должен, не правда ли, жить в этих краях, и разве тут не рай, особенно весной, когда цветут тюльпаны, тысячи людей сюда рвутся – хоть на двадцать четыре дня, хоть на двенадцать, а некоторые строят себе тут домики и остаются навсегда».

Они зашли к Елизавете Андреевне, посмотрели физкультурный зал и классы. Потом подошли к павильончику автостанции, и актриса заказала на завтрашнее утро такси до симферопольского аэродрома.

7

Ночью в низких комнатах душно невыносимо, а комары жалят не меньше, чем под открытым небом, и потому здешние жители любят летом спать на галерейке, на террасе, а если нет ни того ни другого, то прямо во дворе, устроившись повыше, чтоб не заползла какая-нибудь ядовитая дрянь.

Галя и мачеха вынесли из дома два топчана. Галя постлала постели.

– Вы хорошо приехали, – сказала мачеха, – у нас все лето дачники жили, приедь вы раньше на два дня – ни топчана, ни подушки бы не было, пришлось бы вам на рядне в сарае с нами спать.

Ей стало смешно, что эта москвичка, знаменитость, спала бы в сарае на рядне, и она ушла смеясь.

Забытый запах кислого молока исходил от ситцевой наволочки. И все забытые ощущения этого ночлега охватили актрису, когда она разделась посреди двора и ничем не прегражденный горный ветерок дохнул ей на плечи. Она легла навзничь, покрывшись залатанной простыней. Низко над лицом переливались звезды. Млечный Путь шел через двор,