Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

class="p1">Филологическая проза Довлатова привлекательна не объективностью, а как раз личным тоном, язвительностью или юмором – теми же свойствами, которыми отличается его «обычная» проза.

Но в ней есть и другое: точность характеристики, добытая, однако, не рефлексивно-логическим путем, накоплением и анализом материала, а мгновенным афористическим уколом.

Довлатова называли писателем фразы (см. выше). У него есть не только фразы-рассказы, но и фразы – критические статьи, даже фразы-диссертации, вполне допускающие логическое развертывание, но замечательно обходящиеся и без этого.

«Рядом с Чеховым даже Толстой кажется провинциалом. Разумеется, гениальным провинциалом. Даже „Крейцерова соната“ – провинциальный шедевр.

А теперь вспомним Чехова. Например, его любимую тему: раскачивание маятника супружеской жизни от идиллии к драме. Вроде бы что тут особенного. Для Толстого это мелко. Достоевский не стал бы писать о такой чепухе.

А Чехов сделал на этом мировое имя. Благодаря общечеловеческому ферменту» («Как издаваться на Западе?»).

«Мне кажется, что любой из присутствующих сможет обнаружить в истории литературы своего двойника» («Две литературы или одна?»).

«Нет сомнения, что лучшие из нас по обе стороны железного занавеса рано или поздно встретятся в одной антологии» («From USA with love»).

В общем, и филологическая проза Довлатова стоит на тех же двух китах, что и проза обычная: анекдоте и афоризме.

В недавнем мемуаре о давнем рассказано, как студент Довлатов сдавал зачет (почему-то на другой кафедре, где до сих пор работает автор этого вступления). «На следующий день я на кафедре истории русской литературы принимаю зачет. Студенты уже готовятся, и вдруг в дверях появляется тот самый Довлатов. Не торопясь, с достаточно обреченным видом, он подходит к моему столу и, возвышаясь надо мной, начинает говорить: „Вы знаете, я сейчас должен сдавать вам сербский язык…“ Я понимаю, что сейчас он начнет мне долго и нудно объяснять, что он не был, пропустил, не нашел, не понял. Мне не хотелось, чтобы он это афишировал. Я змеиным шепотом, чтобы никто не обратил внимания, его спросила: „Учебник, по крайней мере, у вас есть?“ Он понял, что нас никто слышать не должен, поэтому ничего не ответил, но сделал мне выразительную гримасу. Тогда я потихоньку достала из сумочки свой учебник, открыла наугад какой-то текст и сказала: „Этот отрывок прочесть и перевести“. А затем опять же шепотом добавила: „Словарь в конце!“ Дальше говорю строго: „Затем ответите на вопросы по грамматике“. И потом опять шепотом: „Первая и вторая палатализация, страницы такие-то и такие-то“. Я понимала, что худо будет, если он пойдет отвечать последним, когда в аудитории, кроме нас, никого не останется. Но Довлатов не тянул до конца, так что были свидетели тому, что он текст перевел и рассказал про первую и вторую палатализации. Я не сомневалась, что он с заданием справится: умный студент на филфаке, располагающий учебником, словарем и двумя часами времени, может прочесть и перевести что угодно» (М. Бершадская // Ковалова А., Лурье Л. Довлатов. СПб., 2009).

Вторая палатализация не помогла. Через несколько месяцев Довлатов вылетел с филфака и загремел в армию. Зачет по критике, однако, он сдал успешно. Без учебника, словаря и подсказок.

«О господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»

Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту

Поначалу кажется, что сходство между Сергеем Довлатовым и Венедиктом Ерофеевым лежит на поверхности и сводится к эффектной и мало кому знакомой цитате из чеховского рассказа «Шведская спичка». Герой, которого долго ищут, считают убитым, обнаруживается в бане у любовницы и произносит, увидев друзей-приятелей: «Да пейте же, черт вас возьми. Разбудили, так пейте! Любовь, водка и закуска!»

В соответствии с любимым приемом обоих авторов цитата легко трансформируется, приобретая академически-респектабельный характер: «Любовь к водке и закуске в прозе…»

Материала, естественно, хоть отбавляй.

«– Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда. – С чем? – С колбасой, наверное… Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты. – Бутерброды кончились, – проговорил он с фальшивым трагизмом» («Заповедник»).

«…Два часа подряд пейте что-нибудь крепкое, старку, или зверобой, или охотничью. Пейте большими стаканами через полчаса по стакану, по возможности избегая всяких закусок. Если это кому-нибудь трудно, можно позволить себе минимум закуски, но самой неприхотливой: не очень свежий хлеб, кильку простого посола, кильку в томате» («Москва – Петушки»).

Однако исследователь «кулинарного репертуара» русской классики со вкусной фамилией Похлебкин мало чем тут поживится. На фоне «гоголевского обеда № 3» (суп – лабардан – чернослив – водка – селедка – семга – икра) или «чеховского обеда» (икра паюсная – севрюга – керченский пузанок с прованским маслом – водка – красное вино – индейка жареная – мороженое с ромом) ассортимент лужского буфета (где начинается действие «Заповедника») или московской забегаловки выглядит убого. Относительное разнообразие крепких напитков никак не компенсируется скудостью закуски. Какая уж там семга… И кто, кроме В. Похлебкина, нынче объяснит, что такое «лабардан» и с чем его едят?!

Дальнейшие умозаключения и выводы в этом направлении могли бы быть столь же занимательны, но поверхностны – по определению. Между тем алфавит не обманывает. «Веришь ли, я иногда почти кричу: „О господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!“» («Иностранка»). Случайное соседство («Вы на „Д“, а я на „Е“») на самом деле оборачивается глубоким родством. Ужесточу тезис: в последней, уже миновавшей, литературной эпохе, кажется, нет писателей ближе – со всеми различиями, вытекающими из исходного глубинного родства.

Развернем тезис, как говорил ранний Шкловский.

На общекультурном, так сказать, уровне родство Довлатова и Ерофеева можно – продолжая алфавитные эксперименты – обозначить с помощью трех «К». Это писатели культовые, кружковые и Книги (в смысле – одной книги).

Культовыми авторами принято называть тех, жизнь которых сливается с литературой, становится ее продолжением, мифологизируется, оказывается объектом поклонения, культурного язычничества. Культ не обязателен даже для большого писателя и вообще не соразмерен эстетическому масштабу. Гаршин (если проецировать нашу проблематику в XIX век) был, несомненно, культовым писателем, а, скажем, Гончаров – ни в коей мере. Культовость Хемингуэя, Булгакова или Солженицына в нашей культуре XX века противостоит отсутствию таковой у эстетически соизмеримых с ними Фолкнера, Платонова и Шаламова. Свойства прозы (о чем чуть позже) и превратности судьбы сделали Сергея и Веничку самыми культовыми фигурами времени. Уже сегодня они окружены частоколом мемуаров и культурных акций (довлатовский пивной ларек, ерофеевская электричка).

Но в мозаичной культуре (а сегодня мы существуем именно в ней) универсальный миф (подобный пушкинскому) невозможен. Культовый персонаж неизбежно становится кружковым – продуктом определенной почвы и судьбы, важным прежде всего для своих. Среди несвоих он неизбежно подвергается переоценке – от мягких форм эстетического скептицизма до открытого иконоборчества – антимемуаров и бытовых разоблачений. И эти процессы вокруг Довлатова и Ерофеева мы наблюдаем тоже.

Наконец, оба писателя, в сущности, остались в культурном сознании авторами одной книги, Книги с большой буквы. В случае с Ерофеевым это более очевидно. Все остальное, написанное Веничкой, читается и издается лишь потому, что оно принадлежит автору поэмы «Москва – Петушки». Но и Сергея Довлатова можно воспринимать как автора одного, главного текста. Его пятикнижие («Зона» – «Заповедник» – «Наши» – «Чемодан» – «Филиал») можно интерпретировать как роман рассказчика, метароман, роман в пяти частях (подобный «Герою нашего времени»). Все остальное – строительные леса, подходы, наброски, так или иначе комментирующие развернутый в метаромане основной сюжет.

Если укрупнить оптику и перейти от культуры к структуре этих Книг, здесь тоже обнаружится много общего. Практически все принципы довлатовской поэтики можно проиллюстрировать ерофеевской поэмой.

Анекдотичность видения; анекдот как клетка, ячейка, исходная точка повествования.

Неразличение жизни и литературы, стирание границ между «было» и «не было». Заглянем в журнал «Театр» (1991. № 9) с самой большой подборкой мемуарных материалов о Ерофееве. Воспоминания там предваряются эпиграфами вроде: «Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою… Венедикт Ерофеев. Упоминание о Б. Сорокине и О. Седаковой в поэме „Москва – Петушки“». «То был черноусый, в жакетке и коричневом берете…» Упоминание об И. Авдиеве в поэме «Москва – Петушки». И здесь – для верности – фотопортрет, без берета, но с бородой и, конечно, усами.

Автопсихологичность центрального персонажа: Веничка и Алиханов – Довлатов – Далматов, становящиеся авторскими двойниками в художественной реальности, подменяющие