Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

«Ни подпольная торговля книгами, ни самиздат никогда не прекратятся, потому что не прекратится та неутолимая жажда, которая мучит русских людей»[186].

Но с конца восьмидесятых, когда начало происходить то, что в итоге произошло, все фантастически изменилось. Самиздат практически прекратился, потому что гос– и другие издаты на время стали его филиалами. Отмена цензуры, публикации «здесь» возвращенной литературы почти разорили эмигрантские издательства и журналы «там». Появилась наконец возможность, как у Хармса, назвать гения – гением, а г… – г…

Привычная с тридцатых годов «структура литературного процесса в России», казавшаяся незыблемой, почти мгновенно оказалась сломана, смята.

Но этот свободный полет, праздник непослушания и возвращения, оказался недолог, как и все праздники. В один прекрасный день (дата условна и необязательно совпадает с декабрем девяносто первого) мы все проснулись в незнакомой стране – эмигрантами.

Короткое пока существование в новом культурном пространстве, новой, похожей на западную, мозаичной парадигме обозначило одну печальную вещь. Госиздат проигрывал самиздату, пока литература была делом государственным. На самом деле и он, и официоз были сиамскими близнецами, при колоссальных порой различиях связанными общей кровеносной (читай: экономической) системой.

Глыбы собраний сочинений официальных Гертруд и вирши придворных поэтов были основой их благополучия. «Дача, построенная на моей крови», – говорят, шутила Ахматова, указывая в Комарово на хоромы одного критика, активно разрабатывавшего в своих статьях идеи ждановского доклада.

Но и честные, не обласканные режимом авторы из официальной оппозиции, выпускавшие книжку в три-пять лет, и даже молодые самиздатчики имели возможность худо-бедно существовать литературным трудом: переводы, внутренние рецензии, сценарии, работа в многочисленных и многолюдных издательствах, чтение лекций по разнарядке, непыльная служба, оставлявшая голову свободной для любимых занятий, наконец, вспомоществование своих более удачливых собратьев. Исключенный из Союза писателей и преданный остракизму «дачник» Пастернак, опальные в течение многих лет Ахматова и Зощенко тем не менее всю свою жизнь «жили литературой» в прямом смысле слова. Не говорим уже об их более благополучных (и менее талантливых) современниках.

В письме старшему и уважаемому товарищу в конце этой эпохи Довлатов признается: «Помните, дорогой Израиль Моисеевич, что поколение моих сверстников – это, за редкими исключениями, нищие, то есть люди, которые годами, выходя из дома, подсчитывали, хватит ли у них мелочи на сигареты и троллейбус»[187].

Но это был выбор, сознательная жертва, которая тем не менее позволяла существовать не хуже учителя, врача и прочих людей интеллигентских «прослоек». «В молодые годы писатель Владимир Марамзин настоятельно советовал мне не бросать инженерную деятельность, которая меня кормила, а писать по вечерам. „Иначе, – говорил он, – тебе все равно придется зарабатывать на жизнь, но уже тогда какой-нибудь литературной поденщиной, а для писателя это плохо, потому что и «литература» и «литературная поденщина» из одного места берутся“. Сергей Довлатов, наоборот, считал, что настоящему писателю надо решиться на литературную судьбу и для этого первым делом уйти с государственной службы, вспоминает довлатовский собеседник и современник. „Но Сережа, – возражал я, – у меня нет жировых запасов, а уже на следующий день мне приспичит делать шам-шам и нужны будут деньги“. – „Вы не знаете, Игорь, – говорил мне важно Довлатов, – это невозможно объяснить, но еда как-то образуется: то соседи нальют тебе супчик, то приятель… иногда Глафира («Глаша», терьерчик Сергея) с тобой поделится…“» (МД, 435).

Так совпало, в том же номере «Звезды» (1995. № 1), где под рубрикой «Из литературного наследия» печатаются последние довлатовские рассказы, в том числе «Третий поворот налево», история американского благополучия новых американских русских Лоры и Фимы, опубликованы повесть «Душа плюс деньги» и несколько страниц вне жанра под заглавием «Жизнь натощак».

Герои повести – «новые русские» (хотя живут в Белоруссии), которые торгуют книгами. Завязка полудетективной истории такова: «Издательский концерн „Диамант“! Даже в самых дерзких фантазиях они не доходили до того, до чего дошли в жизни: квартальный тираж полмиллиона и две пули Ильину – одна в сердце (на каждом, кто соприкасался с „Диамантом“, отпечаток этого сердца), другая в голову, в голову, на которой все держалось»… В самом конце – цитата из дневника героя (повесть написана по-довлатовски, в два шрифта): «Мы создали „Диамант“, думая, что это ручной зверек… А он оказался монстром, питающимся душами! Первой приглянулась моя, он присосался, и уже по-живому не отодрать!..»[188]

Книги в этой повести – только средство, жизнь отдают за иное.

«Свобода натощак» посвящена памяти «вятского литератора» и может восприниматься как «Невидимая книга» иной, более жестокой эпохи. Герой тут не проталкивает написанный роман в редакции, а гоняет по Питеру в поисках работы, куска хлеба, лишь мечтая о литературе и вспоминая прошлые проклятые времена с ностальгией и злостью.

«Я вошел в состояние мертвых людей. (Мне двадцать шесть лет.)»

«Потеря работы дает: либо шанс иметь все (на что способен), либо – потерять все.

Завод, конечно, болото. Но это и похлебка.

Свобода – березовая роща. Но натощак».

«Мне всегда сложно было ужиться с действительностью. Теперь – особенно.

К сожалению, я умею только пить чай, слушать Баха и писать эти записки. Но за это не платят деньги. Даже если кому-то это и интересно».

«Еще совсем недавно можно было позволить себе такую роскошь: нигде не работать, пить кофе, курить папиросы, писать и читать. И при этом чувствовать себя кем-то, например писателем. Этаким вольным художником.

Сегодня этим похвастать могут немногие, или уже никто.

Богемная жизнь, которой питались и в которой процветали многие и многие, сегодня – история.

Попробуй-ка сейчас назвать себя вольным художником».

«Я верю, что я писатель… Ну и что?»[189]

«И представляю я Михаила Светлова в Бруклине, случайно забредшего в „Голден Палас“, как некогда заворачивал он в кафе „Националь“, – тоже ностальгически продолжал светловский сюжет автор упомянутого „Пира победителей“. – Там его сажали за почетный стол, а здесь сколько мне пришлось бы объяснять, кто этот странный, пьяненький старикашка, прежде чем поднесли бы ему стопку, и почему он не хочет идти на велфер, хотя у него за душой ни гроша»[190].

Вопрос: за кого Светлова приняли бы в сегодняшнем «Национале» или ресторане «Кавказский»? Притом что и на велфер он пойти не мог.

«Такие дела», как говорил герой романа любимого Довлатовым американца.

Самое фантастическое, что в его литературной судьбе все мечтаемое в конце концов сбылось (но уже без него).

В 1991 году в привычной дискуссии «Литература конца XX века: упадок или поиски новых путей?» М. Л. Гаспаров предложил «Несколько параллелей»: «Когда в современной русской литературе явится писатель с правом называться великим, то это будет писатель, которого одновременно будет ценить знаток и расхватывать массовая публика. Сейчас такой писатель только один: это Солженицын»[191].

Думаю, что еще один такой автор в это самое время не появился, а явился. Ценимый знатоками и расхватанный публикой. Может быть, за исключением эпитета. Рассказчики «великими», как правило, не бывают, этот титул – для других профессиональных ролей.

Сергей Довлатов оказался, наверное, последним культурным героем советской эпохи. Если литературные парадигмы «Поэт – Писатель – Литератор» заполнить конкретными именами, сегодняшний ряд выстроится такой: Бродский – Солженицын – Довлатов.

Рассказчик Довлатов оказался фигурой общепритягательной, соединяющей. Его тексты мгновенно разошлись на поговорки и анекдоты, вернулись в среду, отчасти их породившую (в сходной роли в другие советские эпохи, у других поколений выступали «Двенадцать стульев» и «Мастер и Маргарита»). Какое-нибудь юное музыкальное дарование, давая интервью после победы на конкурсе, может сказать, что больше всего любит Данте и Довлатова (именно в такой сочинительной связи).

Почти мгновенно сложившаяся формула «всеобщего, цельного и однозначного успеха», естественно, не может вызвать всеобщего энтузиазма. «Привычка грамотного человека к чтению есть форма мазохизма. Критика меня влечет. Одна из целей критики – заставить читателя усомниться в своих умственных способностях. Я усомнился и стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами. Мне есть очень мало дела до всего вашего семейства, сказал Коменж. У всяк своя компания, чего читать, тут и свои друзья осточертели. Я уже