Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

сразу же тут как тут, вместо минувших лет.

Так солдаты в окопе поверх бруствера

смотрят туда, где их больше нет.

Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,

то есть жизни без нас, уже вывозимой за море…

Один из важных мотивов тамиздатской литературы едва ли не с двадцатых годов – саморефлексия, сопоставление условий ее существования «там», в изгнании, в послании и «здесь», в подневольной стране, в большой зоне. «Здесь» и «там», впрочем, могли меняться местами. Но то, что «здесь вам не там» (и наоборот), было очевидно для всех. «Про это» думали и писали и Бунин с Зайцевым, и Ходасевич с Адамовичем, и Синявский с Солженицыным.

Но конкретизация формулы отношений метрополии и филиала получалась противоречивой. Эмиграция подцензурность и подневольность меняла на свободу. С другой стороны, исчезало ощущение «читателя, советника, врача», широкого круга восхищающихся и сочувствующих (даже если на самом деле он был узким неофициальным кругом «своих»), которое было воздухом советской эпохи. В эмиграции писательство, издание, успех становилось частным, приватным делом. На первом же плане вдруг оказывались факторы грубо материальные, экономические.

В 1921 году в знаменитой статье-манифесте еретика Е. Замятина «Я боюсь» (многие годы, как и «Мы», запрещенной, непереиздававшейся) было сказано, что «последний период русской литературы войдет в историю под именем юркой школы» придворных поэтов, верных слуг нового режима. «А неюркие молчат… Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни – в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во „Всемирной Литературе“, несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить – жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, – Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре „Ревизора“, Тургеневу – каждые два месяца по трое „Отцов и детей“, Чехову – в месяц по сотне рассказов. Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры. Труд художника слова, медленно и мучительно-радостно „воплощающего свои замыслы в бронзе“, и труд словоблуда, работа Чехова и работа Брешко-Брешковского – теперь расцениваются одинаково: на аршины, на листы. И перед писателем – выбор: или стать Брешко-Брешковским – или замолчать. Для писателя, для поэта настоящего – выбор ясен»[179].

В начале тридцатых, когда еретик Замятин одним из последних будет отпущен умирать за границу, один из самых юрких нового призыва отчеканит на Первом съезде советских писателей замечательный афоризм: «Партия и правительство дали советскому писателю решительно все. Они отняли у него только одно – право плохо писать»[180]. На практике он приобрел иной вид: партия дает решительно все послушным за обязанность (которую нужно лицемерно выдавать за право) писать правильно.

Годом раньше (1933) непримиримый В. Ходасевич после резкой статьи «Литература и власть в Советской России» напишет «Литературу в изгнании». «Русская литература разделена надвое. Обе ее половины еще живут, подвергаясь мучительствам, разнородным по форме, но одинаковым по последствиям», – констатировал критик. Диагноз второй, эмигрантской половине, оказывался таким: «В условиях современной жизни, когда писатель стал профессионалом, живущим на средства, добываемые литературным трудом, читатели необходимы ему не только как аудитория, но и просто как потребители. Вот такого-то потребительского круга эмиграция для своих писателей не составляет… Малый тираж влечет за собой удорожание издания, а дороговизна книг в свою очередь еще более сокращает их распространение. Получается порочный круг, из которого выхода не видится.

Печатание книг становится почти невозможно. Уже в Варшаве выходят брошюры, отпечатанные на гектографе, а один писатель с крупным и заслуженным именем пытается продавать свои мелкие сочинения в виде автографов. Если немногочисленным нашим читателям угрожает голод только литературный, то перед нами стоит и физический»[181].

«Третья волна» в этом отношении, кажется, многое изменила. «Третья эмиграция выпускает около 100 журналов (на 1980)…» – утверждал автор «Энциклопедического словаря русской литературы с 1917 года»[182]. Но количественные параметры (притом что многие журналы оказались недолговечны) не отменили принципиальных установок. Большинство авторов «третьей волны» не сменили ни материал, ни язык, ни образ аудитории: они писали о России, на русском, для тех читателей, которых оставили дома. Тем более что в семидесятые годы прохудившийся железный занавес легко преодолевался в обе стороны.

«Конечно, молодому писателю в эмиграции трудно, – словно подхватывал Ходасевича на конференции филиала Наум Коржавин. – Когда есть отдельные писатели, которые живут сами по себе, но нет читателя, нет цельной литературы, – никто ни на кого не влияет, но и не поддерживает. Но чашу эту следует испить до конца, а не находить подмену тому, чего нет»[183]. В довлатовской повести его двойник Рувим Ковригин будет выражаться куда крепче: «Плевать я хотел на ваш симпозиум. Все собравшиеся здесь – банкроты. Западное общество морально разложилось. Эмиграция – тем более. Значительные события могут произойти только в России!» (4, 312).

Объяснения, что «здесь вам не там», занимают много места в довлатовской публицистике.

«Перелетев через океан, вы окажетесь далеко не в раю (я говорю сейчас не о колбасе и джинсах, речь идет только о прозе).

Цензура действительно отсутствует, а вот конъюнктура имеется. (Я давно заметил, что гнусности тяготеют к рифме. Цензура-конъюнктура… Местком-горком-профком…) Дома мы имели дело с идеологической конъюнктурой. Здесь имеем дело с конъюнктурой рынка, спроса. С гнетущей и непостижимой для беспечного литератора идеей рентабельности.

Русский издатель на Западе вам скажет:

– Ты не обладаешь достаточной известностью. Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не сулит мне барышей. Давай я издам ее за твой собственный счет…

Американский издатель поведет себя деликатнее. Он скажет:

– Твоя книга – прекрасна. Но о лагерях мы уже писали. О диссидентах писали. О КГБ и фарцовщиках писали. Тошнотворная хроника советских будней надоела читателю… Напиши что-нибудь смешное об Америке… Или о Древнем Египте…

И при этом вы будете лишены даже последнего утешения неудачника – права на смертельную обиду» (5, 252).

В другом очерке сопоставляются два вида удачи, успеха. «Сам успех здесь не такой, как дома. На родине успех – понятие цельное, всеобъемлющее и однозначное. Охватывает все: известность, деньги, положение, комфорт. Плюс какие-то бесчисленные льготы. В Америке успех бывает разный. Например, коммерческий успех, далеко не всегда сопровождающийся известностью. Или, скажем, богемный успех, отнюдь не всегда подразумевающий деньги. Бывает успех среди критиков. Или, допустим, в академических кругах. И так далее. Тут можно быть знаменитым и нищим. И наоборот, безвестным, хотя и зажиточным» (5, 341).

Живую контрастную картинку-анекдот изобразил в начале восьмидесятых главный редактор журнала «Время и мы», публиковавший «Невидимую книгу» и многое другое довлатовское. У его эссе характерное заглавие – «Пир победителей».

Победители тут – персонажи вроде Лоры с Фимой из «Иностранки» или соседей писателя из «Рассказов о минувшем лете». Другие же, опубликовав и сказав наконец все, что хотели, таковыми себя не чувствуют.

Посидев в компании преуспевающих людей, умеющих и любящих «хорошо покушать и одеться», целый вечер обсуждающих налоги и цены на золото, произносящих тосты за «новую Родину», – автор вспоминает обычное московское застолье; «веселый нищий стол» с водкой, селедкой и кабачковой икрой. «И так до полуночи, а в полночь все идет прахом. Стук в дверь – и вваливается, ну как вы думаете, кто? Михаил Аркадьевич Светлов, в дрезину пьяный, расхлестанный, где-то уже вывалявшийся. И такого как есть – пьяного, расхлестанного, его, как короля, усаживают за стол, и он бурчит что-то ужасно потешное себе под нос, острит, посмеивается, и надо было видеть в этот момент всех нас и особенно наших русских девочек, не сводящих со Светлова своих влюбленных глаз. Позови он любую, и пошла бы, не глядя, что пьян, бездомен и беспутен. И кажется, в тот именно вечер пришла мне в голову мысль: „Нет, не режим, а поэты царствуют в России!“»[184]

Казалось, так будет всегда. «Русская книга (если брать ее по серьезному, по большому счету) всегда писалась и пишется кровью, и в этом ее преимущество, в этом ее первенство в мировой литературе. Оттого теперь так проигрывает Госиздат перед Самиздатом, хотя силы далеко