Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

в «Компромиссе». «Сергей служил в отделе информации „Советской Эстонии“, где контрольные шедевры выглядели примерно так: „Удивительный подарок сделали строители СМУ жителям 11 микрорайона: на 3 месяца раньше срока открылся новый магазин АВС–5“. По желанию добавлялось: „Есть особая магия цифр“. Называлась же заметка непременно: „И мастерство, и вдохновение“… Через коридор лежал отдел культуры, на который Сергей посматривал, но куда его пока не пускали. Контрольные шедевры здесь были сложнее и богаче, что-нибудь вроде: „Мы сидим на даче писателя, такой же добротной и поместительной, как и сам хозяин…“ (Е. Скульская. – МД, 522).

В том же, в общем, ряду оказываются короткие журнальные рецензии в «Неве» и «Звезде» – текущая критика. В предотъездное десятилетие (1966–1977) Довлатов опубликовал их около десятка. В среднем по одной в год. Чего он только не рецензировал! Книжки современных авторов (наиболее заметные – сборник юмористических притч Ф. Кривина «Калейдоскоп» и роман А. Розена «Осколок в груди»), историко-литературную монографию А. Горелова «Три судьбы», посвященную Тютчеву, Сухово-Кобылину и Бунину, воспоминания старого большевика и даже книгу о борьбе португальских коммунистов с салазаровской диктатурой.

Стиль «контрольных шедевров» тут вряд ли отличается от общепринятого: «Мемуары Н. Е. Буренина – еще одно свидетельство той замечательной роли, которую сыграла интеллигенция в революционной борьбе»[166]; «Не все равноценно в этом романе, но автору удалось показать движение человеческих судеб, определенное историческими обстоятельствами. Написано еще одно произведение о Гражданской войне и революции – мы снова убеждаемся в неисчерпаемости и величии темы»[167]; «Встреча с новым поэтическим именем должна быть праздником для читателя. Поэт не должен спешить с изданием книги. А издательству следует внимательней относиться именно к первому поэтическому сборнику автора. Иначе праздника не получится»[168].

Но, читая эти безличные, в принципе, тексты как мучительную халтуру автора «Зоны», вдобавок искаженную редакторскими «приписками», обращаешь внимание и на другое. Как в банальном, по оценке рецензента, повествовании безошибочно вылавливается точная деталь: «И вдруг среди этих расхожих, маловыразительных трюизмов – ощутимый и горестный штрих блокадной зимы: „До сих пор в ушах этот ужасный скрип пустой ложки по дну…“»[169] Как неуклюжая, метафорически напыщенная фраза, которая так и просится в довлатовские записные книжки в качестве объекта осмеяния («В повести „Анастасия“ судьба Игоря Лукашова становится полем глубокой и убедительной дискуссии»[170] – судьба становится полем!), вдруг, в следующем же предложении, искупается любимым довлатовским оксюмороном: «Есть какое-то грозное обаяние (! – И. С.) в тете Насте, с ее одинокой преданностью вере, с ее аскетизмом и полным самоотречением».

Больших довлатовских публикаций в официальной литературе было всего две. В позднем интервью он вспоминал: «Журналистом я стал случайно. А потом, потеряв честь и совесть, написал две халтурные повести о рабочем классе. Одну сократили до рассказа и напечатали в журнале „Нева“ то ли в 1967-м, то ли в 1969-м. Она называлась „Завтра будет обычный день“ – ужасная пролетарская повесть… А вторую я сочинил по заказу журнала „Юность“. Эта повесть – „Интервью“ – безусловно, ничтожное произведение»[171].

Рассказ в «Неве» на самом деле был напечатан в 1973 году (№ 5) под заглавием «По собственному желанию» (см. о нем в главе «Ремесло: рассказчик»). Рассказ (так в подзаголовке) «Интервью» с фото автора появился в «Юности» в 1974 году (№ 6). Приятелю он был подарен с трогательной надписью: «Портрет хорош, годится для кино. Но текст – беспрецедентное говно!»[172] В «Невидимой книге» (3, 379) эта эпиграмма приписана анонимному поклоннику-завистнику, она же упоминается в одном из писем (МД, 312).

Меньше ясности с неопубликованными текстами, с «самсебяиздатом», который читался знакомыми и путешествовал по редакциям. В первом варианте «Невидимой книги» количество отрицательных рецензий на свои рассказы Довлатов оценивал так: «около пятидесяти»[173]. При включении в «Ремесло» цифра увеличилась вдвое: «Таких рецензий у меня накопилось больше сотни» (3, 374).

Объем написанного Довлатовым в России тоже рос. В одном из первых эмигрантских писем из Вены (18 сентября 1978 года) сказано: «У Леши (Л. Лосева. – И. С.) – 1600 моих страниц» (МД, 316). Через полгода эта цифра увеличивается еще наполовину: «Из моих 2500 страниц…» (МД, 318).

Что было на тех страницах, насколько опубликованные в Америке ранние тексты подверглись позднейшей редактуре – пока приходится только догадываться…

«„Записки тренера“ подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 – готовы» (июнь 1968 года. – МД, 307).

«Вторые сутки печатаю „Чужую смерть“…» (28 мая 1969 года – МД, 309) Конечно, речь не идет о «Компромиссе одиннадцатом» (в отдельных публикациях – «Чья-то смерть и другие заботы» или просто «Чья-то смерть»), который строится на таллинском материале. Это другой текст под сходным заглавием.

«Я довольно много написал за это время. Страниц 8 романа, половину маленькой детской повести о цирке и 30 страниц драмы про В. Ф. Панову» (20 декабря 1969 года. – МД, 311).

«Я заканчиваю роман „В тихом городе“… Роман (предыдущий) „Дорога к славе“ буду подавать на рецензию в августе» (июнь 1974 года. – МД, 312).

«У меня есть рукопись о журналистике, полудокументальная. И еще роман о заповеднике, в том же духе» (18 сентября 1978 года. – МД, 316). Здесь уже ясно, что речь идет о будущих «Компромиссе» и «Заповеднике», хотя первоначальные редакции рассказов (см.: Черным по белому (из сборника «Компромисс») // Время и мы. 1979. № 40) существенно отличаются от последних.

Подробнее всего рассказано в «Невидимой книге» о судьбе романа в двух частях «Пять углов» (его заглавие совпадает с названием запрещенного в Таллине сборника рассказов), представленного в издательство «Советский писатель» в 1975 году (3, 431–432). Двумя страницами раньше дата сдвигается на год вперед: «летом 76-го года» (3, 429). Через полгода роман был дополнен третьей частью «Судейский протокол» (3, 431). По свидетельству А. Арьева, этот роман, в окончательном варианте называющийся «Один на ринге», находится в семейном архиве.

На этих же полутора или двух с половиной тысячах страниц находились рассказы из будущей «Зоны» и совместного сборника «Демарш энтузиастов», «сентиментальный детектив» «Ослик должен быть худым» (в авторской машинописи стоит дата: 1969 год) и «сентиментальная повесть» «Иная жизнь» (первоначальное заглавие – «Отражение в самоваре»), рассказы «Солдаты на Невском», «Роль», «Дорога в новую квартиру».

Получается, что, вопреки первоначальному эмигрантскому шоку («Литературные перспективы ничтожны. 80 % из написанного я даже не буду пытаться издать. Есть одна приличная книжка о журналистике, и все». – МД, 316; «Из моих 2500 стр. печатать целесообразно 1/6 часть. Остальное – макулатура. Пятнадцать лет бессмысленных стараний…» – МД, 318), до «Наших» и «Чемодана» Довлатов не столько писал, сколько редактировал и переписывал уже сделанное. Не только биографически, но и материально бо́льшая часть его прозы вырастает на ленинградской почве.

Но в резкости самооценок есть своя не только психологическая, но объективно-эстетическая правда.

По гамбургскому счету сентиментальные истории интересны сегодня лишь потому, что они написаны автором «Зоны» и «Заповедника».

В сентиментальном детективе американский шпион Джон Смит попадает в Советский Союз, вербует в подручные тамбовского волка (сюжетная реализация поговорки «тамбовский волк тебе товарищ»), работает механиком в химчистке, влюбляется в простую русскую женщину Надю, приходит сдаваться на Лубянку и, прощенный полковником Громобоевым, взятый на поруки трудовым коллективом, отправляется домой. И тамбовского волка тоже прощают и оформляют в детские ясли на улице Чкалова, 5. «Полковник Громобоев встал. Подошел к окну и взглянул вниз на нашу землю, которая крутится испокон века, таская на себе нелегкую поклажу – человечество!» (МД, 128).

В сентиментальной повести «Иная жизнь» филолог Красноперов, напротив, из Ленинграда отправляется в Париж писать о духовной репатриации Бунина, пьет водку с журналистом Дебошириным, попадает под наблюдение кагэбэшника, взорвавшегося в собственном сортире (реализация поговорки «сгорел на работе»), этапируется на родину и встречает в ресторане на Невском под звуки джаза любимых российской интеллигенцией шестидесятых и простым народом западных кинокумиров Софи Лорен, Бельмондо и пр.

Автор пытается смешить во что бы то ни стало. Придумывает диковинные фамилии и совершенно условный сюжет, чуть ли не каждую реплику пытается превратить в репризу, пародирует, иронизирует, ностальгирует, направо и налево цитирует. Получается то ли повесть-фельетон для «Крокодила», то ли сочинение для шестнадцатой полосы «Литературной газеты», любимого приюта официальных зубоскалов шестидесятых-семидесятых годов, откуда вышел, скажем, один из довлатовских соавторов и героев Вагрич Бахчанян.

Как пародия –