Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

полиомиелитом мальчишку на улице – и страдает. «А ведь разве это я его искалечил?» Он встречает женщину, которая роется в мусорном ящике, – и снова вздрагивает. «Я шел за этой женщиной до самой Лиговки. Как мне хотелось подарить ее Леньке самые дорогие игрушки. И не потому, что я добрый. Вовсе не потому. А потому, что я был виноват и хотел откупиться» (4, 374). Он вспоминает о нищих в электричке – и находит свое с ними внутреннее родство. «Присутствие человека в рваных ботинках действует угнетающе. Вынуждает задумываться о капризах судьбы. Будоражит нашу дремлющую совесть. Напоминает о шаткости человеческого благополучия…

А что, если во мне за километр ощущается неудачник? Что, если обо мне стараются забыть, как только я уйду?» (4, 403).

Этот вопрос из студенческой юности сохраняет свою силу и тяжесть и в американской фабуле, приглушая довлатовский юмористический дар, окрашивая матовым цветом уныния даже самые веселые страницы.

Внешне он вроде бы не имеет отношения к Далматову, который пробился, прославился, достиг и пр. и пр. Но герой «Филиала» оценивает себя по другой шкале.

Ад – это другие. Гений – это тоже другие. А он? «И еще я подумал с некоторой грустью: „Бог дал мне то, о чем я его просил. Он сделал меня рядовым литератором, вернее – журналистом. Когда же мне удалось стать им, то выяснилось, что я претендую на большее. Но было поздно. Претензий, следовательно, быть не может“» (4, 392).

И потому он с улыбкой смотрит на литературные и общественные игры, борьбу самолюбий, со спокойным достоинством неся тяжесть своей литературной судьбы. Вот в «Филиале» возникает знакомый по «Зоне» и «Компромиссу» мотив раздвоения: «Я ощущал какую-то странную зыбкость происходящего. Как будто сидел в переполненном зале. Точнее, был в зале и на сцене одновременно». И сразу рассказчик одергивает себя: «Боюсь, что мне этого не выразить. Кстати, поэтому-то я и не художник. Ведь когда ты испытываешь смутные ощущения, писать рановато. А когда ты все понял, единственное, что остается, – молчать» (4, 392).

Страх перед чистым листом бумаги трансформировался в смирение перед жизнью, которая уходит из слов, проходит и просто кончается. «Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет…» (4, 388).

Жизнь всегда обманывает. Даже в мелочах. Доносится из-за деревьев прекрасная музыка. «– Похоже, что это сам Ростропович. – Не исключено, – говорю». Оказывается, в комнате на шкафу просто стоит транзисторный магнитофон.

Счастье – уже воспоминание. Предчувствие беды, ощущение тревоги стало устойчивым состоянием. «Возраст у меня такой, что каждый раз, приобретая обувь, я задумываюсь: „Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?..“ Недавно я заполнял какую-то официальную бумагу. Там была графа „цвет волос“. Я автоматически вывел – „браун“. В смысле – шатен. А секретарша зачеркнула и переправила на „грей“. То есть – седой» (4, 397).

Отсюда идущая через повесть трассирующая мелодия абсурда. Не метафизического, а бытового, нормального, прирученного, но все же – абсурда.

«И вдруг, буквально за одну минуту – такое нагромождение абсурда» (4, 333).

«В борьбе с абсурдом так и надо действовать. Реакция должна быть столь же абсурдной. А в идеале – тихое помешательство» (4, 358).

«Юзовский в который раз повторил: „В любой ситуации необходима минимальная доля абсурда“» (4, 389).

«И вдруг появляется эта, мягко говоря, неуравновешенная женщина. Привносит в мою жизнь непомерную долю абсурда» (4, 398).

«Я решил не думать об этом. Как часто повторяет Юзовский: в любой ситуации необходима доля абсурда» (4, 409).

«Тысячу раз они переносили меня из царства абсурда в границы действительной жизни» (4, 416).

Герой играет с жизнью в эти абсурдные шахматы, хорошо представляя результат: «Вот сейчас Таська попросит: „Не уходи“, и я останусь. Я чувствую – останусь. И даже не чувствую, а знаю.

Сколько же это может продолжаться?! Сколько может продолжаться это безобразие?!

И тут я с ужасом подумал, что это навсегда. Раз уж это случилось, то все. Конца не будет. До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, – до роковой черты» (4, 418).

Библия на ночном столике так и остается нераскрытой (она упомянута дважды, в начале и конце повести). В городе ангелов ангелов не обнаруживается. Добрым волшебником представлен вполне земной и пьющий старик Панаев. Но есть бесконечная (до – конечная) любовь, которая неотделима от слез, домашних звонков, просьб о деньгах; служебных неприятностей – от пестрого сора абсурдно-нормальной жизни. Есть стихи Мандельштама, которые аккомпанируют сюжету: «Быть может, прежде губ уже родился шепот…» («где это я читал… где же я все-таки читал…»).

Вот это только и есть: тихий шепот реальности, подслушанный поэтом, рассказчиком…

«Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств… – утверждал Довлатов в „Зоне“. – В критических обстоятельствах люди меняются. Меняются к лучшему или к худшему. От лучшего к худшему и наоборот» (1, 216).

«Я подумал – Таська не меняется. Да так чаще всего и бывает. Человек рождается, страдает и умирает – неизменный, как формула воды Н2О, – формулирует рассказчик в „Филиале“. – Меняются только актеры, когда выходят на сцену. Да и то не все, а самые лучшие» (4, 400).

Не стоит ловить автора на противоречиях. Это не две философские истины, а поэтические правды. Как пословицы. А давно замечено, что есть пословицы на все случаи жизни, прямо противоречащие одна другой. Но всегда можно найти ситуацию, в которой они окажутся правдой.

На последней странице повести шумные обитатели филиала, невольные свидетели драматического свидания с прошлым промелькнут еще раз, как актеры, выходящие на поклон. Заключает этот парад Тася под руку с мрачным турком в феске, похожей на абажур. «Тася прошла мимо не оглядываясь. Закурив, я вышел из гостиницы под дождь». Шутовской хоровод «Иностранки» превратился в грустный карнавал «Филиала».

Финал можно прочесть и так: Автор еще раз – последний – прощается со своими героями, а они, позабыв о создателе, проходят мимо.

По несчастью или к счастью,

Истина проста:

Никогда не возвращайся

В прежние места.

Даже если пепелище

Выглядит вполне,

Не найти того, что ищем,

Ни тебе, ни мне.

Путешествие в обратно

Я бы запретил…

Смысл стихов Геннадия Шпаликова противоположен словам. В прежние места, на пепелище прошлого возвращаешься постоянно. Но вернуться туда невозможно.

Невидимые книги: Путешествия в разные стороны

О своем – и о любом – грядущем

я узнал у буквы, у черной краски.

В окно летит ноябрьский снежок,

фонарь висячий на углу кадит,

вечерней службы колокол гудит,

шаги моих прохожих замело.

Стучит машинка. Шествие прошло.

В декабре 1988 года, накануне первых «републикаций» на родине, Довлатов опасался: «Повсюду валяются мои давние рукописи, устаревшие, не стоящие внимания и пр. Самое дикое, если что-то из того хлама просочится в печать, это много хуже всяческого непризнания» (МД, 363). О запрете печатать не прошедшие через позднюю редактуру ранние тексты упомянуто в завещании (см. МД, 535). Есть свидетельство (М. Кураева), что Довлатов просил сжечь – гоголевский жест! – все, написанное «Далматовым» для радио «Свобода».

Нет сомнений, что со временем (если интерес к рассказчику Довлатову сохранится) эти запреты и ограничения будут нарушены. Так всегда бывает в подобных случаях (Гончаров, Кафка и пр.). После ухода писателя все, написанное им, даже деловые почеркушки, становится литературным фактом. И тем в большей мере, чем выше его место в эстетической иерархии. Истории литературы в конечном счете нужен максимально широкий контекст.

Объем и границы невидимых книг «полного» Довлатова любопытно представить и сегодня.

Нижний этаж – газетная работа. Многотиражки «Знамя прогресса» Ленинградского оптико-механического объединения и «За кадры верфям» Кораблестроительного института, таллинские «Советская Эстония» и «Вечерний Таллин». Юморески, интервью, репортажи, рецензии на спектакли и фильмы. Заметки о пользе меда и ЭВМ. Продукция такого рода щедро цитируется и осмеивается