Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

антагонизм народных масс!“» – 4, 228) вызывает – и это второй парадокс – резкий отпор. «Ходят тут всякие сатирики, блядь, юмористы… Такому бармалею место у параши…»

Новая Полтавская битва завершается посрамлением шведского потомка: он смиряется, стоит, как все, получает большую с подогревом. Памятью об этой истории и остаются шоферские перчатки, последняя вещь в чемодане.

В недавно открытом в Бонне музее истории ФРГ одним из главных экспонатов оказывается холодильник. «Поднимаясь по хронологической спирали, все время натыкаешься на него, точнее, на них… Это уже не холодильник, а машина времени, напрямую и внятно говорящая о людях, живших не в такие уж давние, но уже неведомые времена, и о вещах, окружавших этих людей. И холодильник или, скажем, точилка для карандашей ничем не хуже лунохода или кепки Ленина» (П. Полян)[158]. Довлатов предугадал идею. Следующая его книга должна была называться «Холодильник». Ее начало – рассказ «Виноград» – история о студенчестве, воровстве, любви, грехопадении, конце юности и начале литературы.

«Чемодан», в сущности, такая же машина времени. Фанерный сундучок воспоминаний, полный вещих вещей. Убогая и трогательная память об ушедшей жизни, о родине. «Но и такой моя Россия…»

Книгу можно прочесть и еще под одним углом зрения – как оглавление довлатовской прозы.

«Офицерский ремень» примыкает к «Зоне». Это рассказ о жизни по ту сторону запретки. «Весь этот мир куда-то пропал. И только ремень еще цел».

«Приличный двубортный костюм» словно отпочковался от «Компромисса». Тут та же тема продажи себя государству, балансирования на грани цинизма и предательства, представленная на газетном фоне.

«Номенклатурные полуботинки» возвращают в среду персонажей того же «Компромисса» и «Ремесла»: богемных художников, пьющих гениев и преуспевающих чиновников. Кража полуботинок как форма протеста так же нелепа, как эксцентричный поступок неудержимого деграданта Буша.

«Зимняя шапка» и «Куртка Фернана Леже» варьируют домашние сюжеты «Наших». «Поплиновая рубашка», кроме того, напоминает о «Заповеднике».

История первой любви в «Креповых финских носках» ведет к еще не написанному «Филиалу».

Жизнь, пока не окончилась, движется, длится.

Не потому ли и анекдот существует в разных вариантах?

Поэтому ничего никогда невозможно рассказать и понять до конца.

«Писатель взошел на крыльцо. Водрузил на колени пишущую машинку. Увидел чистый лист бумаги. Привычный страх охватил его» (4, 282).

Иностранный филиал: Путешествие в обратно

…и дверь откроется. О память,

смотри, как улица пуста,

один асфальт под каблуками,

наклон Литейного моста.

                        Видимо, земля

воистину кругла, раз ты приходишь

туда, где нету ничего, помимо

воспоминаний.

К иноземному материалу рассказчик Довлатов приближался постепенно. Уже в комментаторский слой «Зоны» включены американские реалии: языковые казусы новых американцев («Требуется швей»), сдержанные жалобы на трудности («Отсутствие времени стало кошмаром моей жизни. Пишу я только рано утром, с шести до восьми. Дальше – газета, радиостанция „Либерти“… Одна переписка чего стоит»), открытая гордость литературным успехом («Завтра возле моего дома открывается новое русское кафе. Рано утром, будучи местной знаменитостью, иду поздравлять владельцев…»).

Газетные эссе из «Нового американца», вошедшие в «Марш одиноких», были жизнеутверждающи и поверхностны по определению (хотя какие-то куски из них потом почти буквально повторяются в «Наших» и «Ремесле»).

«Невидимая газета», вторая часть «Ремесла», уже прямо затрагивает драматическую тему «иностранца в Америке», но в слишком специфическом газетном и документальном повороте.

«Иностранка» (1986) стала книгой в нескольких отношениях переломной. Это первая книга, полностью построенная на живописании нравов не метрополии, а «филиала». Хотя сам автор уточнял: «Эти книги не об Америке. События в них происходят на американском континенте, но эти книги не об Америке; центральными персонажами в них остаются русские эмигранты»[159].

С другой стороны, возвращаясь после сборников-циклов («Наши», «Чемодан») к линейной фабуле (так построен «Заповедник»), Довлатов словно идет навстречу пожеланиям некоторых своих критиков. Довлатов-автор отодвигает Довлатова-героя на периферию сюжета, в толпу поклонников Маруси. И сразу сложившаяся структура довлатовской прозы начинает ломаться. Вторые планы, повествовательные вздохи и всхлипы, лирические перебивки почти исчезают (за исключением финала). Напряжение между стилевыми пластами практически отсутствует. «Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи, – говорил о главных довлатовских вещах И. Бродский. – Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи» (МД, 394).

В «Иностранке» – сюжет прежде всего подвод для сюжета. Не случайно ее уникальное для Довлатова «персонифицирующее» заглавие. И еще более конкретный ранний вариант – «Маруся и Рафаэль»[160]. Довлатов пытается писать как все «настоящие» рассказчики: вот вам история «девушки из хорошей семьи», а все остальное – от лукавого.

Впрочем, после первых же сюжетных фраз, имеющих функцию завязки («В нашем районе произошла такая история. Маруся Татарович не выдержала и полюбила латиноамериканца Рафаэля». – 4, 7), повествователь надолго отвлекается, набрасывая коллективный портрет Сто восьмой улицы, витрины русского Нью-Йорка.

Как в театре, появляются на сцене один за другим колоритные персонажи. И автор, приподнимая занавес одним и тем же анафорическим вступлением («Вот разъезжаются наши таксисты… Вот идет хозяин фотоателье… Вот спешит за утренней газетой начинающий издатель… Вот появляется отставной диссидент…»), рассказывает их биографии, привычно рассыпая текст на кирпичики анекдотов.

Один почему-то начал издательство «Русская книга» с «Еврея Зюсса» «Фейхтвагнера» и теперь спит на этих книгах с опечаткой в фамилии автора и пытается обменять их на колбасу, потому что другого применения им не находится. Другой в Советском Союзе был художником-молотовистом (рисовал только Молотова), не смог освоить портреты Хрущева и Брежнева, с горя превратился в абстракциониста, а в эмиграции вынужден был сесть за баранку такси. Третий, как ильфо-петровский автор стихов о Гавриле, сочиняет вирши сначала о родной партии, потом – тем же размером – о родной Америке.

Фельетонное колесо обозрения заканчивается привычным довлатовским приемом – переключением скоростей, возвращением к обозначенной фабуле: «Я чувствую, пролог затягивается. Пора уже нам вернуться к Марусе Татарович» (4, 20).

Но нам почему-то не хочется, чтобы он возвращался… Потому что эти стоп-кадры забавны, колоритны, анекдотически непредсказуемы. А история Маруси Татарович слишком предсказуема и выдумана.

«Иностранка» обозначает границу довлатовского мира. Он – писатель, который не умеет творить из ничего. Довлатовская «вторая реальность» переконструирует первую, не сливаясь с нею и в то же время не игнорируя ее. Попытки написать «все как было» («Марш одиноких», «Невидимая газета») или отпустить поводья фантазии («Ослик должен быть худым», рассказы из сборника «Демарш энтузиастов») обычно не очень убедительны.

Вроде бы в «Иностранке» богатая, заботливо и изобретательно выстроенная фабула: Россия, Америка, первое замужество Маруси, второе замужество, тоскливое одиночество, сентиментальные встречи, счастливая развязка. Но все приключения и драмы совершаются на плоскости, вне третьего измерения. Анекдот и драма, смех и слезы здесь образуют не смесь, а взвесь. Ограничение прав Довлатова-героя не идет на пользу Довлатову-автору.

Любопытно, что Марусины родственники Лора и Фима появятся еще раз, но уже без Маруси, в рассказе «Третий поворот налево» (правда, здесь их зовут Лора и Алик). Довлатов, как обычно, повторяет не только отдельные детали, но переносит в рассказ целые фрагменты из главы «После кораблекрушения».

Но рассказ – сильнее, рассказ – о другом. Потому что там на фоне беспроблемно, до приторности счастливой семейки появится всем недовольный двоюродный брат, «неудачник и грубиян», еще один довлатовский «лишний», не находящий себе места ни в Союзе, ни в Америке и чуть не задушенный проволокой в метро в одном из лучших районов города. В кукольном мире «Иностранки» такому герою места нет.

Кульминацией рассказа становится встреча супругов с «пузырями земли» – страшными, накурившимися марихуаны, черными людьми с их беззаботным смехом и вызывающе абсурдным жестом: «Алик как загипнотизированный шагнул вперед. Ему показалось, что гигант возится с молнией на куртке. Затем в руке его что-то блеснуло. Может быть, короткая дубинка. Или кусок резинового шланга. И тут, неожиданно, Алик все понял. Черный бандит, улыбаясь, взмахивал своей отвратительной плотью» (4, 247).

Жестокая непредсказуемая реальность так – вполне еще