Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

Горький придумал когда-то литературную серию «История молодого человека XIX столетия». «Чемодан» вполне может претендовать на фрагментарную историю молодого человека середины века двадцатого. Обыкновенную российскую историю. Забавную и грустную.

Перепад уровней между полюсами анекдота и драмы тут, как и в «Компромиссе», довольно велик. Все начинается с «копеечных» историй. Купили носки фарцовщики, а назавтра ими завалили все магазины, и дело прогорело. Свистнул для шутки работяга у начальника туфли, и тому пришлось притворяться больным, чтобы выйти из конфузной ситуации. Приехал дружественный швед писать книгу о России, шесть лет язык изучал, а его приняли за шпиона и через неделю отправили обратно. «Вот вам мораль… Больше ничего / Не выжмешь из рассказа моего», – лукаво завершается история о переодетой женщиной бреющейся кухарке[157].

Но и эти простые, «одноэтажные» истории расцвечиваются репризами, точечными гиперболами, психологическими парадоксами. Линейная фабула все время сламывается разнообразными стилистическими трюками.

Абсолютно поначалу бытовая, правдоподобная история о неудачной фарцовке на последней странице приобретает фантасмагорический характер. «Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял двести сорок пар… После этого было многое». Дальше в очередной раз конспективно перечисляются вехи трудовой биографии Довлатова-героя. В ней нет зоны и всего месяц Прибалтики.

«И лишь одно было неизменным, – продолжает рассказчик. – Двадцать лет я щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них елочные игрушки. Вытирал ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И все же количество этой дряни почти не уменьшилось.

Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду финских креповых носков. Лишь три пары сунул в чемодан» (4, 134).

Поделите двести сорок пар на двадцать лет, добавьте кучу брошенных в квартире, использованных и подаренных. Злосчастные носки превращаются в сказочную фольклорную кашу, которая не кончается, сколько ее ни ешь.

В соседнем, втором рассказе, вспомнив знаменитый карамзинский ответ о том, что происходит на родине («Воруют»), Довлатов демонстрирует альтруистически-метафизический характер этого занятия, приводя шесть примеров неподвластного разумению воровства своих приятелей: ведро застывшего цемента – избирательная урна – огнетушитель – бюст Поля Робсона – афишная тумба – пюпитр. Номенклатурные полуботинки оказываются седьмым экспонатом в этом дурацки-абсурдном ряду. (На ученом языке такой прием называется градацией, или, более точно, климаксом – подъемом, усилением.)

В том же рассказе – пример комического парадокса на алкогольную тему. «Оба были мастерами своего дела и, разумеется, горькими пьяницами. При этом Лихачев выпивал ежедневно, а Цыпин страдал хроническими запоями. Что не мешало Лихачеву изредка запивать, а Цыпину опохмеляться при каждом удобном случае» (4, 138). В этой теме Довлатов изобретателен необычайно, сходное размышление в записных книжках приписано жене брата (5, 9).

Но даже в этих относительно простых, одноплановых текстах появляется тень драмы. История о носках осложнена рассказом о несчастной первой любви. Анекдот об украденных полуботинках накладывается на картину рабочего «энтузиазма» и богемного быта. «Куртка Фернана Леже» становится рассказом о принце и нищем, о «социальных инстинктах», о человеческой верности и предательстве.

Грусть, меланхолия, тоска постепенно накапливаются, тяжелеют, растворяют анекдотический скелет последних рассказов.

В «Поплиновой рубашке» в третий уже раз (после «Заповедника» и «Наших») рассказана история отношений с женой. Но впервые так открыто, так сентиментально, почти по-карамзински: и писатели-неудачники любить умеют. Парадоксальное двадцатилетнее существование рядом двух не очень удачливых и не очень счастливых людей заканчивается просмотром семейного альбома (в «Наших» этого альбома – в сюжете, а не в реальности – еще не было).

На старых фотографиях перед повествователем калейдоскопически быстро проходит, оказывается, совсем незнакомая жизнь. Детство, родители, родственники, школа, институт, отдых на юге. Самодельная кукла, стоптанные туфли, дешевый купальник. «И везде моя жена казалась самой печальной».

Глава о куртке Фернана Леже была названа рассказом о принце и нищем. Здесь еще один рассказ о нищем, но в более простом, российски-бабском варианте: без гомерических пьянок, споров о Прусте и чтения своих произведений. Эстетика тут представлена «карточкой артиста» с надписью какого-то Рафика Абдуллаева: «Лена! Служение искусству требует всего человека, без остатка».

И вдруг на последней странице этой трогательно-жалкой родословной оказывается квадратная фотография размером чуть больше почтовой марки. «Узкий лоб, запущенная борода, наружность матадора, потерявшего квалификацию. Это была моя фотография. Если не ошибаюсь – с прошлогоднего удостоверения» (4, 199).

Что произошло? Почему у него перехватывает дыхание?

Нормальное детское чувство единственности и незаменимости в мире обычно сменяется у взрослого человека зыбким ощущением анонимности, неуверенности в собственном существовании. Вероятно, это комплекс «маленького человека», «нищего», «изгоя». Лучше всего о нем писали Достоевский и Кафка. Ты существуешь, пока ты здесь. Ты уходишь – и в мире возникает пустота, дыра. Ни образа, ни звука, ни имени – ничего. И каким же оказывается потрясение, когда ты внезапно услышишь разговор о себе в свое отсутствие.

Название вырывает из анонимности существования. Фотография в альбоме свидетельствует о том же. «Хотя, если разобраться, что произошло? Да ничего особенного. Жена поместила в альбом фотографию мужа. Это нормально».

Рассказывая ту же историю, Довлатов на этот раз меняет ключевую, итоговую формулу. В «Заповеднике» и «Наших» было, как мы помним, иронически-застенчивое: «Тут уже не любовь, а судьба» (2, 306; 2, 411). Тут же иное, драматически-прямое слово: «Значит, все, что происходит, – серьезно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?..

У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может достигать такой силы и остроты».

В комментаторской части «Зоны» Довлатов утверждал, что его «сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности», к «прописным истинам», которые стали частью личного опыта (1, 215). Так и тут простые слова и прозрачные чувства приходят на смену психологическим парадоксам и вывертам.

Однако все время петь хором (см. «Представление» в «Зоне») и жить с дрожащими от волнения руками невозможно. «Я подумал: „Если у меня сейчас трясутся руки, что же будет потом?“» (4, 200).

А потом он собирается и едет на работу.

Сборник как книга, выстраиваясь по законам фабульной прозы, требует кульминационной точки. «Представление» в «Зоне», «Лишний» и «Чья-то смерть…» в «Компромиссе», рассказ о брате и главка о собаке как «единственном нормальном члене семьи» в «Наших»…

Кульминацией «Чемодана» становятся «Шоферские перчатки».

Вполне банальная идея «пылкого Шлиппенбаха», расчетливого диссидента («Фильм будет, мягко говоря, аполитичный… Надеюсь, его посмотрят западные журналисты, что гарантирует международный резонанс». – 4, 219) посмотреть на советский Ленинград глазами его основателя («Всюду пьянство и бардак. Царь в ужасе кричит – что я наделал?! Зачем основал этот блядский город?!») приводит к совсем нетривиальному результату. Одетый Петром герой сначала мерзнет на стрелке Васильевского острова, а потом оказывается у пивного ларька на углу Белинского и Моховой (эту ленинградскую топографию Довлатов знал отлично; «Ты, которого вспоминают у пивных ларьков от Разъезжей до Чайковского и от Стремянной до Штаба?» – сказано в, кажется, самому себе написанном письме из «Ремесла». – 3, 504; ср. несколько иную топографию в «Марше одиноких». – 3, 40).

«Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков», – развивает свою идею неуемный Шлиппенбах. «Подонки» тут, пожалуй, значит не «мерзавцы», а нечто иное, почти горьковское: «люди дна» – «измученные, хмурые, полубезумные». Среди них какой-то кавказец, железнодорожник, оборванец, интеллигент.

И – первый парадокс – воскресший император оказывается своим в этом жизненном маскараде, «роковой очереди» за пивом. Ему удивляются так же мало, как ожившему Носу у Гоголя. Он – последний («Ну что я им скажу? Спрошу их – кто последний? Да я и есть последний». – 4, 227). Он живет по законам российского демократического похмельного общежития. «Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку. Слышу – железнодорожник кому-то объясняет: „Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем…“» (Андрей Платонов, говорят, считал умение стоять в очереди одной из черт настоящего – советского? – интеллигента.)

А активное вмешательство в жизнь диссидента-демократа, разгребателя грязи («Шлиппенбах кричит: „Не вижу мизансцены! Где конфликт?! Ты должен вызывать