Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

Но миф не выдерживает напора истории. «Ахиллес невозможен в эпоху пороха и свинца», – говорил Маркс, имея в виду законы мифологического мышления. Еврейско-нидерландский Ахилл гибнет от руки русских наследников Маркса. Его ахиллесовой пятой оказывается сбежавший в Бельгию младший (самый умный?) сын. «Деда вскоре арестовали как бельгийского шпиона. Он получил десять лет. Десять лет без переписки. Это означало – расстрел. Да он бы и не выжил. Здоровые мужчины тяжело переносят голод. А произвол и хамство – тем более…» (2, 313).

Подводя итоги этой судьбы, повествователь предъявляет счет не системе и людям, а скорее небесам. «Через двадцать лет отец стал хлопотать насчет реабилитации. Деда реабилитировали за отсутствием состава преступления. Спрашивается, что же тогда присутствовало? Ради чего прервали эту нелепую и забавную жизнь?..» (2, 313). По логике мифа титаны должны погибнуть. Но эта жизнь прерывается глупо и бессмысленно. В эпическую уравновешенность и целесообразность (абсолютное эпическое прошлое) вмешивается абсурдная логика истории. В седьмой главе об этой смерти будет сказано уже жестко и прямо: «В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда» (2, 349). Мифологические герои способны оживать. В конце первой главы повествователь обнаруживает никогда не виданного деда в себе: в привычке пить ром из чашки и обедать перед походом в гости. «У меня есть несколько фотографий деда. Мои внуки, листая альбом, будут нас путать…» (2, 313).

Зато второму деду, Степану, судьба дает возможность и прожить, и умереть в природном, неисторическом мире мифа. Его мифологической моделью оказывается уже не Геракл, а может быть, боровшийся с Богом Иаков. Отец воспитывает его поленом и опускает в бадье в колодец. Под взглядом деда трепещут домашние. Он дважды сражается с Богом. Впервые – когда накануне землетрясения отказывается уходить из дома и переживает гнев Божий посреди руин в любимом глубоком кресле. Второй раз – когда в глубокой старости подходит к обрыву и не умирает, а исчезает, перестает быть.

Символом дедовой непримиримости становится таинственное слово «абанамат», внушающее окружающим мистический ужас[150]. Самое распространенное русское ругательство остроумно трансформируется Довлатовым в слово-заклинание.

«И тогда сквозь несмолкающий шум ручья, огибавшего мрачные валуны, донеслось презрительное и грозное:

– К-А-А-КЭМ! АБАНАМАТ!..» (2, 317).

Вопрос о смысле этой непримиримости, этой борьбы и этой судьбы тоже остается открытым: «Я часто стараюсь понять, отчего мой дед был таким угрюмым? Что сделало его мизантропом?.. Возможно, его не устраивало мироздание как таковое? Полностью или в деталях? Например, смена времен года? Нерушимая очередность жизни и смерти? Земное притяжение? Контрадикция моря и суши? Не знаю…» (2, 316).

В «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина криком князя «Запорю!» начинаются «исторические времена». В «Наших» границей между мифом и историей оказывается Степаново «абанамат».

Главы третья – восьмая посвящены второму поколению, отцам. Дядя, еще один дядя, тетка, теткин муж, мать, отец – именно в таком порядке. Именно в этих главах торжествует стихия анекдота в разных его формах и вариантах. Дядя Роман на экзаменах спрашивает всех абитуриентов об их вопросах и сопровождает имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Грибоедова одной и той же репликой: «Именно этого я не учил!» Дядя Леопольд выманивает у владельца магазина деньги, выдавая дешевую скрипку за Страдивари. Тетка Мара врезается на бегу в живот Ал. Толстому. «Ого! – сказал Толстой, потирая живот. – А если бы здесь находился глаз?!» Мать вывешивает на двери комнаты в коммунальной квартире отчаянный лозунг: «Здесь отдыхает полутруп. Соблюдайте тишину!» – а сосед, полковник Тихомиров, шипит: «Тихо! У Довлатовой ночует политрук!»

«Биография теткиного мужа Арона полностью отражает историю нашего государства», – сказано в начале главы шестой. В сущности, это можно повторить обо всех «отцах», кроме бельгийского дяди Леопольда. Все герои погружены уже не в миф, а в мир советской истории, демонстрируют разные способы взаимодействия с нею.

Рассказав в десятой главе еще один анекдот о мальчишках, которые подрядились подвезти героя с другом, но оставили седоков ночью за несколько километров до цели, повествователь заключает: «О, крестьянские дети, воспетые Некрасовым. До чего же вы переменились! Отныне и присно нарекаю вас – колхозные дети!..» (2, 391).

Колхозные дети. Советские люди.

Кажется, китайский афоризм гласит: «Не приведи бог жить в эпоху перемен». Поколению отцов, в отличие от дедов, приходится жить в эпоху катастрофических перемен. Из агентов они превратились в пациентов, вместо самостоятельных акций демонстрируют оборонительные реакции.

«Наши» второго поколения – интеллигенты, служилые люди. Наиболее колоритен тут уже упомянутый теткин муж Арон, этакий идеологический хамелеон, который, подобно лирическому герою Слуцкого, «всем лозунгам поверил до конца и молчаливо следовал за ними». Он был революционным студентом, красноармейцем, белополяком, нэпманом, раскулачивал, чистил ряды партии, потом чистили его. Он любил по очереди всех вождей от Сталина до Хрущева. Потом он невзлюбил Брежнева, но зато полюбил Ленина и Солженицына с Сахаровым.

Его предсмертное прозрение тоже принимает анекдотически-парадоксальные формы. Собираясь умирать, он призывает племянника, кается в заблуждениях и нецензурно ругает партию и государство. Чувствуя улучшение, он с прежним азартом защищает идею коммунизма, клеймит генерала Власова и невозвращенца Барышникова. И так несколько раз. До настоящей смерти.

Глава заканчивается уже знакомым по «Зоне» оксюмороном: «Как я уже говорил, биография моего дяди отражает историю нашего государства… Нашей любимой и ужасной страны…» (2, 349).

Вариантом «человека идеологического» оказывается и отец, неудачливый стихотворец, режиссер, сочинитель эстрадных реприз, который воспринимает жизнь как «грандиозное театрализованное представление», видит в Сталине величественного шекспировского злодея, а в исчезающих близких людях быстро находит заслуживающие наказания пороки.

И этот характер строится на противоречии, парадоксе. «Я не помню, чтобы мой отец всерьез интересовался жизнью. Его интересовал театр. За нагромождением отцовских слов, поступков, мыслей едва угадывалась чистая, нелепая душа. 〈…〉 Было в моем отце какое-то глубокое и упорное непонимание реальной жизни…» (2, 365–366).

Противоречия разрывают семью: театральным жестам и мягкотелости отца противостоит строгая доброта и трезвость матери, ее «этическое чувство правописания» талантливого корректора (оказывается, бывают и такие). «С раннего детства мое воспитание было политически тенденциозным. Мать, например, глубоко презирала Сталина. Более того, охотно и публично выражала свои чувства. 〈…〉 Отец мой, напротив, испытывал почтение к вождю. Хотя у отца как раз были веские причины ненавидеть Сталина. Особенно после того, как расстреляли деда» (2, 349).

А можно вроде бы прожить и по-другому: спрятаться в кокон частного существования, стать, если уж не получилось профессиональным, «домашним философом», этаким спартанцем, постоянно повторяющим: «В здоровом теле – соответствующий дух». Таков еще один дядя, Роман. И тогда трагедии страны, война, несчастье жены, отсидка в сумасшедшем доме становятся досадными препятствиями в реализации одному ему видимой цели.

«Он рассказывал, что ежедневно бегает вокруг Лесотехнической академии. Чувствует себя здоровым и бодрым, как никогда. 〈…〉

Я представил себе, как мой дядя бежит рано утром вдоль ограды Лесотехнической академии.

О господи, куда?!» (2, 324).

На фоне этого оптимистически-целенаправленно-сумасшедшего бега (его бессмысленность замечает лишь повествователь) очевиднее осознание неудачи, житейской катастрофы другими персонажами.

Тетка, литературный редактор, всю жизнь правившая чужие рукописи, посчитавшая стихи Бродского «бредом сумасшедшего», вдруг сама начинает сочинять в старости нечто беспомощно-безнадежное:

«Жизнь пройдена до середины,

А я все думаю, что горы сдвину…

Тетка ошиблась.

Жизнь подходила к концу.

Исправить опечатки было невозможно…» (2, 342).

Дядя, теткин муж, прозревая на миг от своих идеологических любовей, утверждает, по сути, то же самое: «Когда мы жили в Новороссийске, там был забор, высокий коричневый забор. Я каждый день проходил мимо этого забора. А что было внутри, не знаю. Не спросил. Я не думал, что это важно… Как бессмысленно и глупо прожита жизнь!» (2, 348).

Где тут вина истории, «любимой и ужасной страны»? Самого человека? И можно ли вообще говорить о вине? Не разобрать, не понять…

Грустно жить на этом свете,