Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

думают крестьяне? Хотят ли эту землю получить?.. Да на хрена им эта блядская земля?!»), предсказывает советской власти гибель от водки, по-дружески предупреждает героя об осторожности и признается в своей тайной мечте «рвануть отсюда».

Паломничество к Пушкину завершается любимым довлатовским оксюмороном: «Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда…» (2, 299).

Но если мир таков, то по-своему безумен и центральный герой. Он – последний защитник своей «безумной страны», – вопреки очевидности, уговорам, доводам разума. Впрочем, и эта крепость в конце концов сдается.

Обмен репликами в сцене прощания в аэропорту – лаконичная довлатовская метафизика, заменяющая философские словоизвержения. «– Как ты думаешь, мы еще увидимся? – Да я уверена. Совершенно уверена. – Тогда я, может, поверю, что Бог – есть. – Мы увидимся. Бог есть…» (2, 302). (Вспомним, как взыскивал Бога ефрейтор Петров в «Зоне».) А дальше следует личный апокалипсис с его «времени больше не будет»:

«Время остановилось. Эти несколько секунд я ощутил как черту между прошлым и будущим.

Автобус тронулся.

Теперь можно было ехать домой, не прощаясь…

Одиннадцать дней я пьянствовал в запертой квартире».

Звонок жены оттуда, «с того света» – это начало «нового неба и новой земли», новой жизни.

Как джазовый музыкант в конце импровизации пробегает по всем клавишам, Довлатов на последней странице «Заповедника» напоминает ключевые мотивы повести.

Алкоголь. «Выпивка кончилась. Деньги кончились. Передвигаться и действовать не было сил. 〈…〉 – „Ты выпил?“ Я рассердился: „Да за кого ты меня принимаешь?!.“»

Безумие. «На одиннадцатые сутки у меня появились галлюцинации… В ногах у меня копошились таинственные, липкие гады. Во мраке звенели непонятные бубенчики. По одеялу строем маршировали цифры и буквы».

Смерть. «Один раз я прочел: „Непоправима только смерть!..“ Не такая уж глупая мысль, если вдуматься».

Поэтическая метафизика. «Я даже не спросил – где мы встретимся? Это не имело значения. Может быть, в раю. Потому что рай – это и есть место встречи. И больше ничего. Камера общего типа, где можно встретить близкого человека…» (Один из героев «Преступления и наказания» представлял вечность в виде закоптелой деревенской бани с пауками по углам.)

Остановившееся время. «Вдруг я увидел мир как единое целое. Все происходило одновременно. Все совершалось на моих глазах…»

Любовь. «Моя жена сказала: „Да, если ты нас любишь…“ – „При чем тут любовь“, – спросил я. Затем добавил: „Любовь – это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов… А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба…“»

Последнюю точку в интерпретации повести, кажется, позволяют поставить пушкинские ассоциации и мотивы. Дочь героя зовут Маша, что напоминает о «Капитанской дочке». Жена же получает имя героини «Евгения Онегина»: «Итак, она звалась Татьяна…»

Что делает героиня пушкинского романа в стихах в финале?

Остается с мужем, спасая его честь и свою репутацию: «Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна»[144]. Она могла бы ответить Онегину и по-другому: это уже не любовь, а судьба.

Что делает героиня «Заповедника»? – Уезжает от мужа, намечая неведомую перспективу, фактически спасая его.

Поступки разные – смысл один. Вечное женское дело спасения простых и вечных ценностей. Защита нормы как формы существования. Нормы, вызывающей ощущение чуда. Ибо на фоне неистовых почитателей Пушкина, свободных художников, крашеных блондинок, запойных пьяниц, стукачей и прочих оригинальных натур – она просто нормальна с заботой о дочке, рваными колготками, мечтами о сносной жизни и неизвестно откуда взявшейся решительностью.

Отсюда и посвящение, которое можно считать содержательной частью текста: «Моей жене, которая была права». Была права, когда предсказывала: «Поедем с нами. Ты проживешь еще одну жизнь…» (2, 268).

Но парадокс в том, что писатель-неудачник Алиханов был прав тоже: мой язык, мои читатели, моя безумная страна… В газетном эссе из «Нового американца», вошедшем в книгу «Марш одиноких», есть письмо, будто бы чудом дошедшее из Ленинграда.

«Я же хочу сказать о том, чего нет. И чего газете, по-моему, решительно не хватает.

Ей не хватает твоего прошлого. Твоего и нашего прошлого. Нашего смеха и ужаса, терпения и безнадежности…

Твоя эмиграция – не частное дело. Иначе ты не писатель, а квартиросъемщик. И несущественно – где, в Америке, в Японии, в Ростове.

Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своем прошлом. Все остальное мелко и несущественно. Все остальное лишь унижает достоинство писателя! Хотя растут, возможно, шансы на успех.

Ты ехал не за джинсами и не за подержанным автомобилем. Ты ехал – рассказать. Так помни же о нас…» (3, 503).

Кажется, это очередная довлатовская мистификация. Письмо написано самому себе. При включении в «Ремесло» Довлатов редактирует текст; меняет название улицы, где его «вспоминают у пивных ларьков», вставляет фразы об автомобилях и холодильниках из другого газетного эссе (ср. 3, 18 и 3, 503).

«Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы… Тебя окружает прошлое. То есть – мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки».

Рассказчик Довлатов и в Америке жил с глазами, обращенными назад. «Березы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?» (3, 504).

Попытка к бегству не удалась. Другая жизнь в значительной части ушла на то, чтобы рассказать о первой.

Наши: От эпоса к истории

К семейному альбому прикоснись

движением, похищенным (беда!)

у ласточки, нырнувшей за карниз,

похитившей твой локон для гнезда.

Ничем уж их нельзя соединить:

чертой лица, характером, надломом.

Но между ними существует нить,

обычно именуемая домом.

Жанр семейного романа имеет почтенную историю, замечательные образцы, преданных поклонников. «Роман отменно длинный, длинный, / Нравоучительный и чинный» – это чаще всего про него. История нескольких поколений (двух или лучше трех). Подробные, вкусные описания дома и сада, милых вещей, портретов или фотографий. Портреты близких и дальних. Доносящийся откуда-то издалека гул исторических событий. То Наполеон нападет. То император сменится. То революция начнется. «Семейная хроника» Аксакова, «Анна Каренина», «Обрыв», «Дело Артамоновых», «Будденброки» Т. Манна, трилогия Фолкнера о Сноупсах. Как семейный роман читали современники и «Войну и мир». Критик Страхов предлагал назвать толстовскую книгу «Война и семья».

Довлатов-автор, сделавший центральным персонажем Довлатова-героя, неизбежно должен был добраться до истории семьи. Так появились «Наши» (1983).

Владимир Набоков со ссылкой на неназванного издателя как-то заметил, что «в каждом писателе заложено определенное количество страниц, являющееся своего рода пределом любой книги, которую он может написать». Свой предел (385 страниц) автор «Дара» противопоставил чеховскому. «Чехов никогда не мог бы написать хорошего длинного романа, – он был спринтером, а не стайером. Казалось, он не мог достаточно долго держать в фокусе модель жизни, которую постигал его гений…»[145]

Довлатов – и в этом отношении – мог бы считать Чехова своим образцом и соратником. Четыре страницы для него – уже полноценный рассказ. Двадцать страниц – большая форма. Сто пятьдесят – нечто запредельное, почти «Война и мир». «Я бы мог „Иностранку“ назвать романом, но в ней 120 страниц, а „роман“ какое-то очень уже торжественное и могучее слово»[146].

В отличие от истории Ростовых, Багровых, Артамоновых, семейная сага о Довлатовых уложилась в 87 страниц, чертову дюжину главок (в «Зоне» было четырнадцать, в «Компромиссе» – двенадцать).

Вначале книгу предполагалось назвать «Семейный альбом». Перемена заглавия неслучайна. «Семейный альбом» имеет интимно-частный характер. «Наши» – не только «мои» или «свои» (так называется поэма упоминаемого Довлатовым О. Чухонцева), это не просто семья, но часть народа «особой небывалой страны», по которой прокатился каток истории. «Нина, „Наши“ – это не только семья, наши – это все милые и симпатичные люди, начиная с тебя» (МД, 531), – пояснил сам автор в галантной надписи на книжке. «Потому что это – наши. Хорошие