Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

Печально я гляжу на наше поколенье…

Свое поколение представлено в «Наших» женой и двоюродным братом. Они-то и есть (если по Л. Лосеву) верная Пенелопа и неунывающий Улисс. Правда, если это так, мифологический архетип, в отличие от дедов, здесь запрятан глубоко и угадывается с трудом. В предполагаемой Пенелопе доминирующими качествами оказываются не верность и ожидание, а спокойная невозмутимость. Причем она, а не Одиссей, затевает путешествие в «загробное царство», в Америку. Улисс-путешественник оказывается вполне равнодушен к родным пенатам, к голосу крови. Для него дом там, где он оказывается в данный момент, – от киностудии до тюрьмы. Он отказывается искать своих настоящих родных. «Брат мог попытаться отыскать своих родственников. Однако не захотел. Он сказал: „У меня есть ты, и больше никого…“ Потом задумался и добавил: „Как странно! Я – наполовину русский. Ты – наполовину еврей. Но оба любим водку с пивом…“» (2, 387).

Третье поколение «наших» вообще совершенно иначе относится к историческим материям, спорам о Ленине, Сталине и прочем. Дядя Арон с пеной у рта защищает идею коммунизма, а разочаровавшись (временно), просит племянника: «Мне надоело жить. Я не верю, что коммунизм может быть построен в одной стране. Я скатился в болото троцкизма. 〈…〉 Я завещаю тебе сочинения Ленина. Отнеси их в макулатуру и поменяй на „Буратино“… Но сначала задуши меня» (2, 347–348). Двоюродный брат с одинаковым азартом и внутренним равнодушием к сути делает сначала комсомольскую, потом лагерную карьеру. «Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером» (2, 367). «Наконец-то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом» (2, 387).

Время в «Наших» движется от мифа к истории, а от нее – к быту, к эмансипации частной жизни. Герои же проходят путь от бессознательного слияния с миром к сознательному тождеству с ним, а потом – к сознательному противостоянию.

История повествователя, еще одного «Сергея Довлатова», тоже вписывается между страниц «семейного альбома». Но, как обычно, Довлатов-автор вносит в портрет новые черты, заштриховывая, ретушируя кое-что из прежнего. Герой «Наших» не хемингуэевски-сдержан (как в «Зоне»), не бесшабашно-циничен (как в «Компромиссе»), не обиженно-сломан (как в «Заповеднике»), а растроганно-сентиментален. Здесь мельком упоминаются лагерная служба и газетная работа. Зато впервые возникают анекдоты из детства, звучат объяснения в любви брату Боре с его фантастическими подарками (друзья вспоминают, что такие же очаровательно-бесполезные вещи любил дарить и сам Довлатов), жене, фокстерьеру Глаше, которая заменяет страшных караульных собак.

В «Наших», в отличие от «Заповедника», тема эмиграции возникает не как предмет дискуссий, а как долгожданный и окончательный выход.

«Затем меня неожиданно выпустили. И предложили уехать. Я согласился.

И даже не спрашивал, готова ли к отъезду мать. Меня изумило, что есть семьи, в которых эта проблема решается долго и трагически» (2, 358).

«Долго и трагически», между прочим, эта проблема решалась в семье, изображенной в «Заповеднике».

«Я пытался сориентироваться. В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее – ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое – ТАМ. Здесь – необозримые просторы мучительной жизни среди друзей и врагов. Там – всего лишь жена, крошечный островок ее невозмутимого спокойствия.

Все мои надежды были – там. Не знаю, чего ради я морочил голову полковнику ОВИРа…» (2, 409).

Однако первые же встречи ТАМ, разрешая старые трагические проблемы, ведут к новым парадоксам.

Младший из трех дедовых сыновей после революции, как мы помним, оказывается за границей. Именно из-за него деда расстреливают как бельгийского шпиона. Через много лет его находит отец повествователя, они обмениваются письмами и сувенирами, уже намекающими на тотальное непонимание между «здесь» и «там» (деревянные ложки, юбилейное издание «Кобзаря» – носовой платок, трикотажная майка; сахарная голова – десять кило сахара в посылке). И вот происходит встреча, очная ставка.

Дядя богат, щедр, добр, словоохотлив. У него моложавая жена и всегда прекрасное настроение. Свидание проходит на достойном уровне, герой возвращается в гостиницу с очередными сувенирами, начинает выпивать и беседовать «за жизнь» с хозяином («– Я не буду менять линолеум, – сказал он. – Я передумал, ибо мир обречен. – Это верно, – сказал я. – Семь ангелов, имеющие семь труб, уже приготовились»).

И вдруг признается: «Прощай, – сказал я, – жизнь абсурдна! Жизнь абсурдна уже потому, что немец мне ближе родного дяди…» (2, 336).

Мир обречен. Жизнь абсурдна. Границу между «нашими» и «ненашими» провести невозможно. Законы любви, как и законы судьбы, загадочны и неисповедимы. А человеку все равно приходится решать и судить…

«Будь здоров, – с трудом выговорил Рейнхард, – чао. И да здравствует сон! Ибо сон – бездеятельность. А бездеятельность – единственное нравственное состояние. Любая жизнедеятельность есть гниение… Чао!..» (2, 336).

«Да, линолеум он все-таки заменил…» – замечает повествователь после этого ночного исповедального разговора.

Жизнь абсурдна, но жизнедеятельность продолжается.

Две последние главы – о четвертом поколении семейного клана. Судящие дети оказываются здесь в положении «промотавшихся отцов». Жизнь выходит на новый, уже американский круг.

В предпоследней, двенадцатой главе меняется дата отъезда. «В семьдесят восьмом году мы эмигрировали» (2, 415). В главе девятой, двумя десятками страниц раньше, было: «В семьдесят девятом году я решил эмигрировать» (2, 387).

Вдруг изменяются психологические мотивировки, проблема опять приобретает драматические тона:

«Я не хотел уезжать. Вернее, знал, что еще рано.

Мне нужно было подготовить рукописи. Исчерпать какие-то возможности. А может быть, достигнуть критической точки. Той черты, за которой начинается безумие» (2, 416).

Неизменной остается лишь форма отношений с дочерью, ее критический взгляд.

«Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну и мало зарабатывал…)» (2, 415).

«Четыре года я живу в Америке… Отношения с дочкой прежние. Я, как и раньше, лишен всего того, что может ее покорить.

Вряд ли я стану американским певцом. Или киноактером. Или торговцем наркотиками. Вряд ли разбогатею настолько, чтобы избавить ее от проблем…

Недавно она сказала… Вернее, произнесла… Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:

– Тебя наконец печатают. А что изменилось?

– Ничего, – сказал я, – ничего…» (2, 416–417).

Довлатов доводит сюжет до необходимой ясности и блеска. Этот эпизод уже был набросан в одной из колонок «Нового американца» (3, 23). Но там еще отсутствовала ключевая реплика, главное слово: «Ничего, – сказал я, – ничего».

Последняя, тринадцатая главка из семи строчек с заглавием «Заключение» вообще кажется странной. На самом деле – это еще одна финальная точка. Рождение гражданина Соединенных Штатов Николаса Доули – конец истории «наших» и начало «их» истории.

«Это то, к чему пришла моя семья и наша родина», – звучит как упрек, как приговор, как неизжитая обида.

Откроем первую страницу «Чемодана».

…Но и такой, моя Россия,

ты всех краев дороже мне…

Александр Блок

Эпиграф – прямой ответ на последнюю фразу «Наших». «Это то…» – «…Но и такой…»

История «наших» продолжается «Рассказами из чемодана».

Чемодан: Что он вывез

Преподнося сюрприз

суммой своих углов,

вещь выпадает из

миропорядка слов.

Воскресный полдень. Комната гола.

В ней только стул. Ваш стул переживет

вас, ваши безупречные тела,

их плотно облегавший шевиот.

…затем что – голос вещ, а не зловещ —

материя конечна. Но не вещь.

Чемодан «Чемодана», кажется, реален. «– Вы уехали почти в 37 лет, с одним чемоданом, перевязанным бельевой веревкой… – Да, чемодан был неказистый. Все так, и что же?»[151]

Но у него, возможно, существуют литературные прототипы. «Всеми фибрами своего чемодана он стремился за границу», – замечено в записных книжках И. Ильфа. У В. Голявкина, влияние которого Довлатов признавал в только что цитированной беседе с Дж. Глэдом, есть коротенький рассказик «О чемодане». Одна старушка жалуется другой,