Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

эмигрант на перекрестке прошлого и будущего, личной судьбы и большой Истории, России и Америки – четко обозначенные в «Иностранке», эти темы сминаются, снимаются сентиментальной фабулой. К своей повести автор был критичен, обзывая ее то «невообразимой херней» (МД, 355), то просто «г…» (МД, 359).

Но на этом же фундаменте, в этих же координатах выстраивается здание довлатовской книги, оказавшейся последней.

«Филиал» (1987) публиковался в лос-анджелесском еженедельнике «Панорама». Окончательный текст появился в «Звезде» (1989. № 10). Отдельное издание вышло через несколько недель после смерти автора.

Формообразующее слово-символ, впрочем, появилось намного раньше. В «Последней колонке», завершающей «Марш одиноких», сказано: «В Союзе я диссидентом не был. (Пьянство не считается.) Я всего лишь писал идейно чуждые рассказы. И мне пришлось уехать. Диссидентом я стал в Америке. Я убедился, что Америка – не филиал земного рая. И это – мое главное открытие на Западе…» (3, 107).

Но если Америка – не филиал, если Нью-Йорк – «последний, решающий, окончательный город», откуда «можно эмигрировать только на Луну» (3, 452), остается уповать на будущее.

«Говорил Фогельсон примерно то же, что и все остальные. А именно, что „Советы переживают кризис“. Что эмиграция есть „лаборатория свободы“. Или там – „филиал будущей России“. Затем что-то о „нашей миссии“. Об „исторической роли“…» (4, 358).

«Все охотно согласились, что Россия – государство будущего, ибо прошлое ее ужасающе, а настоящее туманно.

Наконец все дружно решили, что эмиграция – ее достойный филиал» (4, 405).

Большинство персонажей книги (повествователь к ним не относится) объявляют свой «филиал» «заповедником» будущей России, должным возникнуть на развалинах «зоны».

Автор утверждал, что его повесть (в иных случаях ее статус повышался до романа) написана «розановским пунктиром», что «весь текст – как связка сарделек» (МД, 371). Но этот пунктир, как обычно у Довлатова, намечает две фабульные линии. Живописание нравов филиала переплетается с историей первой любви рассказчика Далматова. В отличие от одноплановости «Иностранки» мир «Филиала» снова приобретает объем, глубину.

Историческая основа повести – дело давнее. В 1981 году в том же Лос-Анджелесе, где потом впервые будет напечатан «Филиал», состоялась конференция «Третья волна: русская литература в эмиграции». Через год Довлатов написал очерк о ней «Литература продолжается», опубликованный в парижском «Синтаксисе» (1982. № 10; см.: 5, 211–225). Еще через два года материалы конференции появились в издательстве «Ардис». Так что сюжет «Филиала» документирован: «как было», хорошо известно. Через шесть лет, соединившись с опытом круглых столов перестроечной эпохи, эта «правда» стала «поэзией» довлатовской повести.

Та конференция была посвящена прошлому, настоящему и будущему русской литературы, связям литературы метрополии, покинутой большинством участников совсем недавно, и эмиграции. «Две литературы или одна?» – об этом нервно толковали в Париже еще послеоктябрьские эмигранты. В Лос-Анджелесе на дискуссию собралось уже третье поколение, «внуки» Бунина и Осоргина, – писатели, издатели, американские слависты, просто любопытствующие. «– Как же вы здесь оказались? – Да, в общем-то, случайно? Просто так, гуляли и зашли…» (4, 318).

Солженицын, Максимов и Бродский отсутствовали. Но все остальные светила были в наличии. Самые, судя по замыслу организаторов, знаменитые совмещали роли диагностов и экспонатов. Участвуя в дискуссиях, они, кроме того, рассказывали о своем творческом пути и выслушивали доклады о себе (вполне в советских традициях). В этой роли выступали Синявский, Аксенов, Войнович, Саша Соколов и Лимонов. Остальные довольствовались репликами в массовках «круглых столов» – о двух литературах и о будущем русской литературы в эмиграции – и «групповой дискуссии» об эмигрантской прессе.

«В ходе конференции определились три дискуссионных поля:

1. „Континент“ и другие печатные органы.

2. Бывшие члены Союза писателей и несоюзная молодежь.

3. Новаторы и архаисты.

В каждом отдельном случае царила невероятная путаница», – передавал Довлатов-репортер смысл жарких полемик (МД, 223–224).

Довлатов-участник честно отрабатывал свой хлеб персонажа из массовки, архаиста из несоюзной молодежи: выступал во всех дискуссиях, делал персональный доклад «Как издаваться на Западе?», интригуя публику спрятанной в кулаке фотопленкой с двумя тысячами страниц неопубликованных рукописей (тех самых, что будто бы пропали по пути из Парижа в Нью-Йорк, – см. «Зону»). И гордо сообщал о своих литературных успехах. «„Ардис“ выпустил мою „Невидимую книгу“ по-русски и по-английски. Рецензии были хорошие. Но мало. Самая большая появилась в газете „Миннесота Дэйли“. Мне говорили, что в этом штате преобладают олени. И все же я низко кланяюсь штату Миннесота…» (5, 202).

В общем, он был насмешлив по отношению к себе, великодушен и добродушен к коллегам по филиалу и – как ни странно – серьезен и профессионален в обсуждении тем, не опускаясь до склочных разборок с «Континентом» и знаменитостями.

После его выступления в дискуссии об эмигрантской журналистике (как редактора «Нового американца») Мария Розанова начала свою речь с сожаления: «Мне будет довольно трудно выступать после Довлатова, потому что, во-первых, я всего-навсего слабая женщина и где мне тягаться с таким зубром. А во-вторых, у нас выступления немножко в разных жанрах, и его жанр более выигрышный. Его жанр я бы определила словами вальс с чертовщинкой, а мое выступление скорее вальс со слезой»[163].

Настоящая чертовщинка, однако, появится в «Филиале». Там найдется место и слезе.

Публикаторы свидетельствуют: Довлатов хотел, но не успел отказаться от некоторых реальных имен в «Невидимой книге». Что, в общем, справедливо: в анекдотическом сюжете не в имени собственном дело. В «Филиале» такой отказ уже произошел. Реально существующих людей (А где возьмешь иных? Число пишущих в филиале обозримо и сосчитано!) Довлатов превращает в пародийные маски, за которыми, впрочем, оригинал угадывается почти безошибочно.

Способы комического именования отрабатывались еще в записных книжках и ранней прозе. В предисловии к «сентиментальному детективу» «Ослик должен быть худым», к примеру, выражается благодарность сотрудникам ЦРУ Гарри Зонту (горизонту) и Билли Ярду (бильярду). В другой сентиментальной повести «Иная жизнь» действовали журналист, собкор «Известий» Дебоширин и французский филолог месье Трюмо. Такой «фонетический» юмор, конечно, простодушен, временами грубоват, но для писателя бывает необходимой тренировкой мышц, разминкой перед текстом. Чем-то подобным, как мы видели, занимались в записных книжках и Чехов, и Ильф.

Месье Трюмо запомнился и пригодился Довлатову. Принцип фонетических и смысловых ассоциаций заявлен уже на первой странице «Филиала»: «Из мрака выплывает наш арабский пуфик, детские качели, шаткое трюмо… Бонжур, мадемуазель Трюмо! Привет, сеньор Качелли! Здравствуйте, геноссе Пуфф!» (4, 295). В таком же духе обрабатываются настоящие фамилии обитателей филиала, хотя принцип ассоциирования становится более разнообразным.

Путем элементарных фонетических сдвигов и замен профессор Серман (автор двух хороших статей о Довлатове) превращается в Шермана, литературовед Эткинд – в Эрдмана, правозащитники Шрагин и Литвинов – в Шагина и Литвинского, писатель Юз Алешковский – в Юзовского.

В других случаях применяются семантические ассоциации. Поэт Наум Коржавин превращается авторской волей в Рувима Ковригина (корж – коврига), Андрей Синявский – в прозаика Белякова (синий-белый), автор романа «Победа» старый писатель Панаев – это, конечно же, Виктор Некрасов с его повестью «В окопах Сталинграда» (он отождествляется с поэтом, издателем «Современника», и по аналогии возникает фамилия его соредактора по журналу Ивана Панаева).

Герои Довлатова, конечно, не отвечают за прототипов (притом что Синявский, Максимов, Эткинд и прямо упоминаются в повести), но лукаво кивают на них. В записных книжках они фигурируют в тех же анекдотах под собственными именами. Фамилия же «аморального Лимонова» сама выглядит псевдонимом (да она и есть псевдоним).

«Россия – страна казенная», – говорил Чехов. Давно известно, что в той же мере она – страна литературная. Потому в «самой невероятной» тематике придуманного Довлатовым симпозиума «Новая Россия» такое место занимает литература – «от протопопа Аввакума до какого-нибудь идиотского Фета» (4, 305). Потому главными действующими лицами тут тоже оказываются люди пишущие и издающие. Потому в президенты будущей России прочат прежде всего Солженицына с добавлением кандидатур Аксенова, Гладилина, Войновича, Львова (4, 411).

В довлатовской транскрипции шумный, склочный, пьющий, задиристый филиал подозрительно напоминает домашние богемные сборища, изображенные в «Чемодане» и «Заповеднике». Филиал – не сливки, а сколок той России. Тут тоже есть почвенники и либералы, борьба самолюбий и кружков, гении и сумасшедшие (с ума сшедшие). Причем на почве главным образом литературной, а не политической (Гамлет, как мы знаем от могильщика, сошел с ума на датской почве).