Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

class="p1">Самый невинный случай – шарады поэта Абрикосова: «Почему Рубашкиных сколько угодно, а Брючниковых, например, единицы? Огурцовы встречаются на каждом шагу, а где, извини меня, Помидоровы?» (4, 388). Но, кроме него, сюда забредает отчаянная американка, подвергшаяся нападкам цензуры за роман «Вернись, сперматозоид!» («– Не вернется, – шепнул сидящий позади меня Гурфинкель. – Кто? – Сперматозоид, – ответил Гурфинкель. – Я бы не вернулся. Ни при каких обстоятельствах». – 4, 362), робкий Роальд Маневич с рукописью романа «Я и бездна», скромный скульптор Туровер, пишущий о самом себе эссе «Микеланджело живет во Флашинге», неутомимый рабкор Лисицын-Фукс.

В данном случае, кажется, можно показать, откуда забежал в «Филиал» этот персонаж.

На реальной конференции восемьдесят первого года в Лос-Анджелесе редактор журнала «Время и мы» Виктор Перельман (у Довлатова он превращается в редактора «Наших дней» Аркадия Фогельсона) в качестве примера графомании рассказал о неком Николае Борисове, слесаре Харьковского машиностроительного завода, бригадире коммунистического труда, который изо дня в день слал в журнал «Советские профсоюзы» свои заметки о ходе социалистического соревнования, а после нескольких отказов пожаловался профсоюзному вождю Гришину: «С каких это пор в нашем профсоюзном журнале не может напечататься рабочий человек?»

Эта история имела, как говорил Перельман, «сюрреалистическое продолжение». Уже в Израиле, редактируя «Время и мы», он получил письмо из Вены от того же Борисова, который оказался не Борисовым, а Лифшицем, лет десять отсидел в тридцатые годы за троцкистские убеждения, а после подался на завод ударным трудом искупать свое прошлое. «Но, видимо, его троцкистская натура рано или поздно не могла не сказаться, и при первой возможности наш рабкор эмигрировал, а эмигрировав, решил вернуть себе свою добрую еврейскую фамилию Лифшиц. И вместо скромных „Записок новатора“ прислал на этот раз килограмма в два весом „Заметки бывшего троцкиста“»[164].

В книге «Театр абсурда. Комедийно-философское повествование о моих двух эмиграциях. Опыт антимемуаров» (1984) Перельман пересказал историю «бронебойного автора», добавив некоторые новые детали. В сюжете появилось третье звено (после Москвы и Иерусалима неукротимый автор находит редактора в Нью-Йорке), была повторена ключевая анекдотическая реплика («Да что же это такое, чтобы на Западе негде было напечататься рабочему человеку!») и найдена концовка: «И вдруг меня осенила идея – предложить ему стать уполномоченным по подписке на „Время и мы“. Неясно было только, что делать с четвертым вариантом „Записок бывшего троцкиста“»[165].

Довлатов берет этот сюжет, но гротескно заостряет, гиперболизирует его. Политический мотив вовсе снимается (Фукс никакой не троцкист, а честный труженик-рабкор). Заочный роман по переписке превращается во встречу автора и издателя лицом к лицу: «„Аркаша, хрен моржовый, узнаешь?“ При этом из задних рядов направился к трибуне худой огромный человек с безумным взглядом». В качестве вех творческого пути появляются не только города, но и брошенные жены. История погони за редактором расширяется до пяти звеньев, и всякий раз повторяется, все время усиливаясь, ключевая реплика: «Я спрашивал – где печататься рабочему человеку? В ответ ни звука… Никакой реакции… Ответа не было… В ответ – гробовое молчание… Где, я вас спрашиваю, печататься рабочему человеку?!» Наконец финал строится по законам театральной мизансцены: «До этой секунды Фогельсон безмолвствовал. Неожиданно он побелел, качнулся, сделал грациозное танцевальное движение и рухнул» (4, 360).

В общем, этот микросюжет приобретает какой-то глобальный характер: неутомимый графоман гоняется за беднягой-редактором по всему земному шару – от Нарыма до Лос-Анджелеса.

Какую роль играет в этом общественно-литературном балагане рассказчик Далматов (собственная фамилия подвергается такой же, как у других, фонетической трансформации)? Вроде бы привычную и знакомую для довлатовского автопсихологического героя: циника и человека компромисса.

Он опять журналист, теперь на радио. Он тяготится своим ремеслом. Получает дурацкие указания вроде: «Сократить на двенадцать процентов количество авторских материалов» – и спокойно отвечает: «Количество авторских материалов сокращено на одиннадцать и восемь десятых процента. Что положительно отразилось на качестве». Признается в отсутствии мировоззрения и интереса к будущему России.

Его суждения об окружающем добродушны, но опять какие-то диссидентские. Рассказав редактору о своем видении будущего («Я думаю, что через пятьдесят лет мир будет единым… Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему…»), он получает в ответ: «Знаешь что, – сказал редактор, – лучше уж держи такие идеалы при себе. Какие-то они чересчур прогрессивные» (4, 304).

А в некоторые фантазии он не посвящает и редактора. Например, в идею, что между советским и антисоветским нет большой разницы. И после захвата Нью-Йорка советский комендант («Я князь Григорию и вам фельдфебеля в Вольтеры дам») может в один день превратить бывших советских, потом антисоветских мастеров культуры снова в советских: «„Ты, Далматов, был советским журналистом. Затем стал антисоветским журналистом. Теперь опять будешь советским журналистом. Не возражаешь?“ – „Слушаюсь!“ – отвечает Далматов» (4, 298).

Миросозерцание главного героя неполитично и ретроспективно. Его интересует и волнует не история идей, а история людей, не будущее России, а свое прошлое. Потому картины общественных дебатов и литературных споров перемежаются и оттеняются историей первой любви, прекрасной, унизительной, живой, никуда не ушедшей.

Формула характера героини, «неизменная, как формула воды», выводится ближе к концу повести: «Таська не меняется. Она все такая же – своенравная, нелепая и безнравственная, как дитя» (4, 400). Недаром она читает американским студентам спецкурс по Достоевскому. Она сама кажется какой-то смесью из героинь Достоевского и Манон Леско. Безмерное спокойствие и органическая верность Пенелоп из «Наших» и «Заповедника» противостоит органической «аморальности» и бесконечной нервности героини «Филиала». Это – второй полюс довлатовского вечно женственного.

Тася появляется в атмосфере неожиданности, страха и тревоги. «Надувшиеся в безветренный день оконные занавески. Странный запах болотной тины, напоминающий о пионерском детстве в Юкках. Горький вкус не по-американски добросовестно заваренного чая. Все предвещало что-то неожиданное» (4, 322–323).

И сразу же повествование надолго проваливается в прошлое. Довлатов с открытой сентиментальностью, в духе «вальса со слезой» живописует историю любви Далматова, нового кавалера де Грие, – теплые компании, студенческие пирушки, летние пляжи, ревность, измену, ожидание, тоску… Новый вариант биографии автопсихологического героя отчасти отменяет предыдущие. Тут тоже есть армейская служба, но совсем не похожая на «Зону». Герой занимается боксом, получает отпуск, приезжает в Ленинград, сталкивается с равнодушием любимой («Ты милый, родной. Ты мой самый любимый. И мы еще увидимся. Но сегодня я занята») и, обиженный, отправляется обратно – словно в страну не Солженицына, а Грина, с бородатыми геологами и задушевными отцами-командирами.

«Ночью я сел в архангельский поезд. Я думал – кончено! Одинокий путник уходит дальше всех…

К штабу я подъехал вечером. Захожу в канцелярию. Майор Щипахин заполняет ведомость нарядов. На лбу его розовый след от фуражки. Портупея лежит на столе.

Я начинаю докладывать. Щипахин останавливает меня:

– Прибыл раньше времени? Отлично. Хочешь яблоко? Держи» (4, 405).

И в настоящем, а не только в прошлом журналист Далматов отличается от прежних своих воплощений, инкарнаций в образах Алиханова и Довлатова. Он как пассажир, проскочивший на скорости нужную станцию. Торопивший время, бежавший мыслью и чувством впереди поезда, он теперь с тоской оглядывается назад.

Система его ценностей изменилась. Фанатик литературы, рыцарь слова, жертвующий для него всем, он теперь считает основной, главной, «действительной жизнью» семью, дом, близких. Повесть прострочена телефонными звонками. Номер домашнего телефона произносится, как стихи. «Семь, восемнадцать, четыреста пятьдесят девять, одиннадцать, три, шесть… В этих цифрах заключена была некая магическая сила. Тысячу раз они переносили меня из царства абсурда в границы действительной жизни. Главное, чтобы рядом оказался телефон» (4, 416).

«Напоследок остается три-четыре телефона, три-четыре телефона, куда можно позвонить».

Игравший в слова («тут уже не любовь, а судьба»), Далматов в «Филиале» запросто произносит вещи, некогда табуированные.

«Я – чемпион Америки… Чемпион Соединенных Штатов Америки – по любви к тебе!..» – дочери. «Слушай. Я тебя люблю», – Тасе.

Он вообще становится размагниченным, мягким, сентиментальным, временами напоминая какого-то старого литератора XIX века с его сочувствием к униженным и оскорбленным и «больной совестью», как выражались в ту эпоху. «Чувство вины начинало принимать у меня характер душевной болезни».

Он видит больного