Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

слишком растянуто и беззубо, в качестве картины нравов – легковесно, сентиментальному трансу, напротив, мешает нарочитая смешливость. «Ослика…» можно прочесть как вещь до приторности советскую, «Иную жизнь» – как умеренно-диссидентскую. Но, как говорил довлатовский же герой, между тем и другим нет большой разницы. Стиль оказывается важнее темы.

«Дорога в новую квартиру», «Солдаты на Невском» – хорошая проза, но мало похожая на привычного, фирменного Довлатова. Тут нет автопсихологического персонажа, почти нет анекдотических бубенчиков. Доминирующей оказывается лирико-романтическая интонация, некий коллективный стиль ленинградской прозы шестидесятых (Рид Грачев, ранний Битов и пр.).

«Взвод построился на шоссе и двинулся к лагерю, вдавливая подошвы сапог в тяжелую пыль. Проходили мимо стрельбища, где одинокая береза протягивала по утреннему ветру тонкие веточки. Проходили мимо дома командира роты, и Пашков запел старинную песню о том, что началась война и что рабочему нужно бросать свое дело и подниматься на бой. Ему подтянул Капустин, и грянул следом уверенный припев, бодрый и молодой, как люди, шагавшие в ногу навстречу рассвету.

Жители просыпались в домах, но не сердились на солдат: здесь привыкли к тому, что по ночам мужчины распевают на дорогах боевые песни» (Р. Грачев. «Песни на рассвете». 1958)[174].

«Мужчины забывали друг друга, усталые и разные, как новобранцы после тяжелого кросса… Ты возвращаешься знакомой дорогой. Мученья позади. Болтается противогаз. Разрешено курить. Полковник едет в кузове машины, с ним рядом замполит и фельдшер.

И тут впереди оказывается запевала. Мелодия крепнет. Она требует марша. И всем уже ясно, как давно ты поешь эти старые гимны о братьях, а не о себе!» («Дорога в новую квартиру». – 1, 149).

Ранние «невидимые книги» еще раз подтверждают, что довлатовский анекдотический реализм, довлатовский герой и стиль сложились не стихийно, не произвольно, а были результатом поиска и выбора.

«Есть люди, у которых разница между халтурой и личным творчеством не так заметна, – признавался Довлатов. – А у меня, видимо, какие-то другие разделы мозга этим заняты. Если я делаю что-то заказное, пишу не от души, то это очевидно плохо. В результате – неуклюжая глупая публикация, которая ничего тебе не дает: ни денег, ни славы»[175].

Характерно, что у «американского» Довлатова напряжение, конфликт и контраст между своим и заказным, халтурой и личным творчеством, в общем, сохраняются.

Колонки из «Нового американца» (отчасти собранные в книге «Марш одиноких») вроде бы не чета заметкам из «Советской Эстонии» и пишутся не под диктовку главного редактора и партийных органов (Довлатов сам – главный редактор). Но здесь в бодрой, жизнерадостной манере проговариваются другие банальности. Тут есть и заигрывание с читателями, и комплименты новой родине, партии и правительству (в лице президента Рейгана), и новый старый интернационализм (люди всего мира – родственники, братья), и самореклама («Интеллигент – это тот, кто выписывает газету „Новый американец“»), и еврейский, афганский, польский и прочие вопросы, решаемые на двух машинописных страницах. Есть и улыбка над всем этим, которая, впрочем, не спасает. Газета есть газета. («Глотатели пустот – читатели газет». М. Цветаева).

«Барри Тарасевич продолжал:

– Не пишите, что Москва исступленно бряцает оружием. Что кремлевские геронтократы держат склеротический палец…

Я перебил его:

– На спусковом крючке войны?

– Откуда вы знаете?

– Я десять лет писал это в советских газетах.

– О кремлевских геронтократах?

– Нет, о ястребах из Пентагона» («Филиал». – 4, 297).

Открывая и осмеивая эту странную зеркальность в прозе, Довлатов тем не менее должен был следовать сложившимся канонам и правилам в публицистике. Причем речь не обязательно идет о политике.

В «Невидимой книге» с насмешливой гордостью рассказано об опубликованной в «Советской Эстонии» заметке, посвященной гастролям знаменитого джазового музыканта Оскара Питерсона. «Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая: „Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..“» (3, 403). Здесь же перепечатана и сама заметка «Семь нот в тишине».

Через семь долгих лет, наполненных сменой городов, стран, друзей, образа жизни, главный редактор «Нового американца» в цикле «Путеводитель по Америке» рассказывает о посещении джаз-клуба, где портрет «джазового гения» Питерсона висит на стене, а играет «тощий лохматый парень», в конце вечера к тому же раскрывающий автору репортажа свою лирическую душу в одном абзаце: «Я задал Корни Прайсу единственный вопрос: „Ты счастлив, когда играешь?“ – „Я живу, – ответил мистер Прайс, – моя душа живет. У каждой души свои причуды. Одна душа хорошо считает на компьютере. Другая предпочитает бейсбол. А вот моя душа играет на саксофоне. И без этого она мертва…“» (3, 320).

Как называется материал? Правильно: «Семь нот в тишине». («Довлатов и джаз» – тема особая. В том же «Новом американце» (1982. № 107–109) он начинает «мини-историю джаза, написанную безответственным профаном, частичным оправданием которому служит его фанатическая увлеченность затронутой темой». После четырех очерков работа прерывается из-за ухода автора из газеты.)

А еще ему приходится писать о музее старинных экипажей, проблеме абортов, дурацких учебниках русского языка, американской системе страховой компенсации… «Передо мной – ценнейшая брошюра видного американского юриста С. Шапиро, которая называется „Возмещение при несчастных случаях“. Название, согласен, малопоэтическое. Заучивать брошюру наизусть, как „Мцыри“, – лишнее. Но знать ее содержание – полезно каждому. Мало ли что в жизни бывает…» (3, 304). И дальше на трех газетных полосах честно пересказывается полезное содержание, венчающееся выделенным крупным шрифтом напутствием: «И дай вам бог получить – ОГРОМНУЮ ОГРОМНУЮ ОГРОМНУЮ КОМПЕНСАЦИЮ!»

Наверное, при желании Довлатов мог бы написать «Компромисс» – второй, подобно тому как он сочинил вторую часть «Ремесла» и «Записных книжек». «Поденщина» (название одной старой книжки В. Шкловского) – неустранимая часть жизни, необходимое зло не только подневольного советского, но и свободного русско-американского литератора.

«Он жил литературной поденщиной, всегда скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более. Под „успехом“ я подразумеваю то, что переводы его рассказов (в тексте опечатка: переводов. – И. С.) печатались в лучших журналах и издательствах страны, а не контракты с Голливудом и объем недвижимости. Тем не менее это была подлинная, честная, страшная, в конце концов, жизнь профессионального литератора, и жалоб я от него никогда не слышал. Не думаю, чтоб он сильно горевал по отсутствию контрактов с Голливудом – не больше, чем по отсутствию оных с Мосфильмом» (И. Бродский. – МД, 397).

В «Невидимой книге», правда, рассказано о контактах с Ленфильмом (сценарий разгульных грузин-джойсистов, который берется переписать Довлатов, называется, кстати, так же, как его сентиментальная повесть: «Ослик должен быть худым». – 3, 395–397). Из недавно опубликованных писем стало известно о столь же обреченной попытке «завязать отношения с Голливудом» (МД, 326). Но главное сказано поэтом о литераторе глубоко и точно. «Писатель не может бросить свое занятие. Это неизбежно привело бы к искажению его личности», – формулирует сам Довлатов в «Ремесле» (3, 367).

Страшнее литературной поденщины и отсутствия публикаций для профессионального литератора может быть, наверное, только ощущение конца, тотальной неудачи.

«Мое сочинение скучно и терпеливо, как жизнь, из которой оно сделано». Любимый Довлатовым Андрей Платонов приписал этот афоризм вымышленному писателю конца XIX века Ивану Шаронову и сделал эпиграфом «Города Градова».

Короткие и меланхолически-веселые довлатовские книги делались по тому же, в сущности, лирическому принципу – из собственной жизни. Написать книгу – значит прожить, в новом ракурсе увидеть прожитое. Исписаться, следовательно, – это изжить себя.

К концу восьмидесятых годов книжки рассказчика Довлатова сложились в лирико-анекдотическую исповедь лишнего блудного сына века, историю о взаимоотношениях пишущего человека с российским (советским) и американским социумом, о семейных корнях и литературных нравах, о пьянстве, терпении, любви и верности. Как рудокоп, он пласт за пластом снимал слои собственной жизни, превращая ее в литературу.

Предки, семья, детство и юность («Наши») – армейская служба («Зона») – литературный быт, служба в советских газетах («Невидимая книга», «Компромисс») – драма отъезда, эмиграции («Заповедник») – служба в американской прессе («Невидимая газета») – работа на радио, литературный быт и нравы филиала («Иностранка», «Филиал»). Есть краткий пересказ, дайджест основных сюжетов и мотивов («Чемодан»). Обнародованы даже материалы из творческой лаборатории («Записные книжки»).

К сорока шести годам собрание сочинений скомплектовано, закончено, издано. Основная порода вынута. В капустном кочне обнажилась кочерыжка. «Сам я ничего, кроме радиоскриптов,