Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

в прозе С. Д. трижды (и ни одна версия не соответствует реальности, утверждает однофамилец-прототип). Таких вариаций у С. Д. оказывается довольно много. Можно утверждать, что для его прозы важен принцип сюжетно-тематических повторов, параллельных мест, который можно интерпретировать и как творческую беззаботность (или даже бесплодность), и как сознательный художественный прием, подобный джазовым вариациям.

Вот несколько примеров подобных вариаций.

Одну и ту же реплику – в почти двадцатилетнем интервале – у С. Д. подают режиссер, пьяница-фотограф, молодая писательница, сам автор, приписывая ее известной американской актрисе.

«Браиловский кричит: „Шапки долой! Перед вами – актриса!“ Общий восторг!» («Роль», 1972).

«Марков обращался в пространство: – Шапки долой, господа! Перед вами – гений!..» («Заповедник», 1983).

«Ей не давала покоя кем-то сказанная фраза: „Шапки долой, господа! Перед вами – гений!“ Кто это сказал? Когда? О ком?..» («Жизнь коротка», 1988).

«Завидев меня, полуодетая Джулия Эндрюс восклицает: – Шапки долой, господа! Перед вами гений!» («Филиал», 1990).

Фразу «Это не букет, а венок!» произносит в финале «Компромисса» тот же фотограф, но в записных книжках она приписана Берии и приобретает уже не комический, а зловещий смысл.

Усовершенствование, уточнение сюжета особенно очевидно в такой вариации.

«Владимир Максимов побывал как-то раз на званом обеде. Давал его великий князь Чавчавадзе. Среди гостей присутствовала Аллилуева. Максимов потом рассказывал:

– Сидим, выпиваем, беседуем. Слева – Аллилуева, Справа – великий князь. Она – дочь Сталина. Он – потомок государя. А между ними – я. То есть народ. Тот самый, который они не поделили» («Записные книжки).

В «Филиале» Максимов превращается в Далматова, рассказ – в действие, званый обед, видимо, в Париже – в пьянку на американо-русском радио в Нью-Йорке. Но самое главное, исторический набор персонажей усложняется, оппозиция «дочь Сталина – потомок государя» превращается в наследственно-политический треугольник, в него включается недолговременный демократический правитель. Результат для «народа», однако, остается прежним: смешным и безнадежно-драматическим.

«Попадаются на радио довольно замечательные личности. Есть внучатый племянник Керенского с неожиданной фамилией Бухман. Есть отдаленный потомок государя императора – Владимир Константинович Татищев.

Как-то у нас была пьянка в честь дочери Сталина. Сидел я как раз между Татищевым и Бухманом. Строго напротив Аллилуевой. Справа, думаю, родственник Керенского. Слева – потомок императора. Напротив – дочка Сталина. А между ними – я. Представитель народа. Того самого, который они не поделили».

Задача комментария – выявление тематических рядов и объяснение (по возможности) их художественной функции.

3. «Фактические ошибки – часть моей поэтики», – утверждал, согласно мемуаристам, С. Д. Задача комментария – составить список подобных «ошибок» и по возможности объяснить их смысл (хотя это могут быть и ошибки как таковые, вне всякой поэтики).

Пример последнего, пожалуй, в курсивном слое «Зоны».

«Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги», – утверждает автор в письме (на самом деле, псевдописьме) издателю.

Однако это утверждение с большой долей вероятности – мистификация или забывчивость. Геннадий Айги (настоящая фамилия Лисин, 1934–2006) считал Шаламова великим писателем, но встречался с ним лишь однажды, в декабре 1967 года, о чем написал воспоминания «Один вечер с Шаламовым» (1982). Об участии в этой встрече С. Д. он ничего не говорит. Так что «заочным» знакомством в данном случае мог быть лишь рассказ Айги об этой встрече, о чем тоже ничего не известно.

Противоположный вариант художественной ошибки обнаруживается в тех же записных книжках.

«В детскую редакцию зашел поэт Семен Ботвинник. Рассказал, как он познакомился с нетребовательной дамой. Досадовал, что не воспользовался противозачаточным средством. Оставил первомайские стихи. Финал их был такой:

„…Адмиралтейская игла / Сегодня, дети, без чехла!..“

Как вы думаете, это – подсознание?»

С точки зрения С. Д., это не подсознание, а художественная игра. В этом анекдоте относительно точна только стихотворная цитата. Все же остальное – сплошная фактическая ошибка: на самом деле было то, не с тем и не тогда.

«И вновь сверкает без чехла / Адмиралтейская игла» написал Александр Хазин (1912–1976) в сатирическом фельетоне «Возвращение Онегина» (1946), за который удостоился попасть в знаменитый ждановский доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград». Тут, однако, никакого подтекста и подсознания не было, это обычная предметная деталь: осенью 1941 года шпиль Адмиралтейства был затянут огромным чехлом, его снятие в апреле 1945 года означало возвращение города к мирной жизни.

Составление списка «ошибок» и их предположительное объяснение – еще одна важная, и нетривиальная, редкая, задача комментария.

4. Сюрпризы преподносит и привычная комментаторская работа – выявление источников цитат и реминисценций. Она корректирует привычное авторское самоуничижение в связи с плохой образованностью, извинения за «мысли» и пр.

Оказывается, цитированная выше фраза «Шапки долой, господа, перед вами гений!» принадлежит Р. Шуману и написана в связи с триумфальными парижским гастролями Ф. Шопена в 1831 году (она известна преимущественно в музыкальной среде).

Афоризм «Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной», за который мемуаристка упрекала С. Д. в «саморекламе и безвкусице», восходит к такому эстету, как О. Уайльд: «Одна из величайших драм моей жизни – это смерть Люсьена дю Рюбампре» («Упадок лжи», 1891).

А короткий анекдот: «– Как вас постричь. – Молча» – и вовсе имеет бороду в две тысячи лет, относится к числу длинных бродячих сюжетов. Это не только легендарный ответ Пастернака феноменально словоохотливому писательскому парикмахеру Маргулису, но и диалог Македонского царя Архелая (ок. V в. до н. э.) со своим цирюльником. Он встречается у Плутарха в «Изречениях царей и полководцев» (I в. н. э.) и входит в анекдотический сборник «Филогелос» (любитель посмеяться, смехач; IV в. н. э.).

За «кражу сюжетов» на С. Д. имеет основание обижаться не только современный поэт, но и древний оратор.

В довлатовских текстах обнаруживаются также цитаты из Хемингуэя и Геннадия Шпаликова, Мандельштама и узницы АЛЖИРа (Акмолинского лагеря жен изменников родины), Н. Берберовой и Ю. Казакова.

Опыт комментирования довлатовских текстов показывает, что, наряду с БСЭ и МСЭ, можно представить МДЭ (малую довлатовскую энциклопедию), ядром которой оказываются советские и эмигрантские урбанистические будни, с акцентом на литературный быт и нравы.

Филолог Довлатов: зачет по критике

«Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.

Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака» («Чемодан»).

Сергей Довлатов проучился на филфаке два с половиной года (в одном из писем он гордо говорит о девяти годах) и был – вполне заслуженно – отчислен за неуспеваемость.

«В январе напротив деканата появился список исключенных. Я был в этом списке третьим, на букву „Д“. Меня это почти не огорчило. 〈…〉 Я ждал этого момента. Я случайно оказался на филфаке и готов был покинуть его в любую минуту» («Филиал»).

Сегодня, кстати, фамилия Довлатова значится на сайте выпускников факультета журналистики СПбГУ – как не окончившего курс!

Филология, однако, не только профессия, но – дар, сродный поэтическому, только, возможно, более редкий. Есть крупные специалисты, являющиеся филологами лишь по диплому. Любовь к слову можно подменить биографической фактографией, «умными» теоретическими разглагольствованиями, фельетонной полемикой с другими словолюбами, – да мало ли еще чем.

«Бывший филолог в нем все-таки ощущался», – заметил позднее Довлатов об одном из товарищей. Природный филологизм не скроешь и не пропьешь.

Человек, вопреки скептицизму знакомой («это самореклама и безвкусица»), восклицающий (в «Соло на ундервуде»): «Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной», – или (в повести «Иностранка»): «О господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» – природный филолог, какие бы оценки по специальности он ни получал.

Писатель, который специально следит за тем, чтобы слова в предложении не начинались с одной буквы (некоторым собратьям, филфаки окончившим, это казалось чудачеством или просто глупостью), – кто он, если не филолог?

«Довлатов должен был родиться профессором Хиггинсом. Его бросало в жар от неграмотного правописания и произношения. 〈…〉 Сергей был нетерпим к пошлым пословицам и поговоркам, к ошибкам в ударениях, к вульгаризмам и украинизмам. Люди, говорящие „позвОнишь“, „катАлог“, „пара дней“, переставали для него существовать. Он мог буквально возненавидеть собеседника за употребление слов