Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

Подготовкой чествования занималась группа достаточно влиятельных людей во главе с Ростовцевым, однако министр народного просвещения Норов от этой инициативы подчеркнуто дистанцировался. На торжественном обеде он появился, лишь уступая настойчивой просьбе организаторов. Император, к журналистике и лично к Гречу относившийся неприязненно, празднование все-таки разрешил – но никакой награды юбиляр не дождался, поскольку не нашлось сановника, который дал бы себе труд ее выхлопотать. Таким образом торжество не получило государственного характера, но ему отказывали и в праве считаться общественным. Никитенко записал в дневнике целую филиппику:

Толкуют об юбилее Греча. Многие находят его неуместным. Во-первых, литературные заслуги Греча, которые у него, конечно, есть, не таковы, однако, чтобы дать ему право на этот почет. Как же после того должно общество выражать свою признательность деятелям, подобным Крылову, Пушкину, Жуковскому, Гоголю? Во-вторых, репутация Греча двусмысленна. В чем только ни подозревают его! Да и дружба с Булгариным не делает ему чести и не возбуждает к нему доверия. В случаях торжественного изъявления кому-нибудь уважения от имени общества надо же, наконец, брать в расчет также и нравственность. Настоящий юбилей – личный, а не общественный, хотя в газетах и было воззвание на всю Россию. Его затеяли приятели Греча с Яковом Ивановичем Ростовцевым, у которого много подчиненных и знакомых, так что юбилей, вероятно, состоится, то есть соберется сумма, достаточная для хорошего обеда, – в чем и вся сила. Но зачем же эту приятельскую фикцию раздувать в дело общественное?[640]

Несмотря на великолепие обеда, устроенного в Первом кадетском корпусе, и старания организаторов, праздник обернулся фиаско. За столами сидело около трехсот человек, но в основном они не имели отношения ни к литературе, ни к языкознанию. Большинство именитых литераторов и журналистов проигнорировали чествование Греча. Если шестнадцать лет назад он вместе с Булгариным был поставлен в положение «отщепенца», который сам отторг себя от литературной корпорации, то теперь корпорация отвернулась от того, кто так много сделал для ее становления.

Ил. 29. Ваза, поднесенная Н. И. Гречу на его юбилее.

В исходе «мрачного семилетия» столь откровенный коллективный демарш стал неожиданностью. Многим его участникам были памятны последствия неявки издателей «Северной пчелы» на крыловский юбилей, за организацией которого стоял сам Уваров, – но теперь, когда чествовали Греча, никто не осуждал и тем более не преследовал тех, кто не пожелал присоединиться к подписке на изготовление подарка и не купил билет на юбилейный обед. Отсутствие административного принуждения дало литераторам возможность эффектно и в то же время безопасно заявить независимую моральную позицию.

Для этого оказалось достаточно «негативного действия» – не участвовать в публичном чествовании человека, которого чуть ли не в глаза называли доносчиком и подлецом. Реальные заслуги Греча, главной из которых было создание «Грамматики»[641], на таком фоне совершенно обесценились. Как ни удивительно, этот афронт единодушно устроили литераторы очень разных политических взглядов: от пожилого и консервативного Плетнева до юного радикала Добролюбова[642].

*

Консенсус – ключевое слово для описания двух литературных юбилеев, которыми началась и завершилась серия публичных чествований деятелей культуры в дореформенной России. Атмосферу юбилея Крылова сформировал консенсус позитивный: независимо от политических маневров, предпринятых Уваровым, литераторы и любители словесности были движимы искренними чувствами в адрес патриарха отечественной литературы. Именно на этот консенсус рассчитывал опереться Греч, замышляя праздник в честь баснописца как очередной шаг в развитии корпоративного самосознания. Уваров, перехватив замысел, резко развернул его из общественного русла в государственно-идеологическое, а Греч и Булгарин были подвергнуты остракизму как носители опасной альтернативной идеи.

2 февраля 1838 года могло показаться, что Уварову удалось поставить строптивую стихию под контроль, о чем он и поспешил отчитаться перед Николаем I как о личном достижении. Однако процесс созревания профессиональной корпорации можно было только замедлить, но не остановить. В 1854 году в связи с юбилеем самого Греча корпоративный дух вновь проявил себя в виде консенсуса – на сей раз негативного, и Греч пал его жертвой. В результате для литературного сообщества символическое значение гречевского «антиюбилея» оказалось вряд ли меньшим, чем значение юбилея Крылова.

Глава 3

Прагматика фарса

Вот черта из домашней жизни моего почтенного друга. Четырехлетний сынок его <…> однажды в его отсутствии повторял про себя: «Какой папинька хлаблий! Как папиньку госудаль любит!» Мальчика подслушали и кликнули: «Кто тебе это сказывал, Володя?» – «Папинька», – отвечал Володя.

Пушкин. Table-talk

В отличие от жизненных и коммерческих стратегий Крылова, его повседневное поведение, запечатленное в десятках анекдотов[643], находится как бы «на поверхности» и выглядит понятным. Чудачества баснописца едва ли не более знамениты, чем его тексты: так, наивные пересказы красочных историй из его жизни до сих пор востребованы в массовой культуре.

Вызывающая нетривиальность крыловского поведения долгое время объяснялась через особенности его характера, некую природную «оригинальность», а также при помощи концепта «человек XVIII столетия», поведение которого якобы чуждо и непонятно следующим поколениям. Это неизменно приводило к определению личности Крылова как «тайны» и «загадки»[644]. Так рассуждали многие поколения исследователей, от современников баснописца, авторов его первых биографий[645], до ученых последней четверти XX – начала XXI века[646].

Выход из этого тупика был намечен в трудах Ю. М. Лотмана, который начиная со второй половины 1970‑х годов разрабатывал семиотику поведения как особую дисциплину[647]. Параллельно Б. А. Успенским на материале средневековой культуры были выявлены и описаны специфические практики ненормативного поведения – «антиповедение» и «минус-поведение»[648]. Приложение соответствующих понятий к Новому времени открыло возможность для изучения такого явления, как чудачество.

Н. В. Смирнова в монографии «Чудаки в культуре русского дворянства XVIII – первой половины XIX века»[649] анализирует чудачество как поведенческую модель[650]. В нем она видит особую форму театрализации повседневной жизни, направленную на самовыражение и, парадоксальным образом, социальное самоутверждение индивида. Определяя поведение чудака как «чудаческий текст», исследовательница подчеркивает его системный характер. Особенно продуктивна интерпретация наиболее ярких эксцентрических актов как «чудаческих перформансов», обнаруживающая их художественную природу. Поставив Крылова в ряд других «чудаков», она вскользь касается его костюмных эскапад и указывает на мифогенность его эксцентрики[651]. Однако относить все случаи метанормативного[652] поведения к категории «чудачество» представляется не вполне правомерным. Крылов, на наш взгляд, последовательно имитировал чудачество как существенный элемент создаваемого им образа.

Особое значение для проблематизации крыловского поведения в