Кампанелла - Евгений Викторович Старшов

мирское платье, в белую куртку, черную шляпу, черные суконные штаны и черный шерстяной плащ». Дионисио Понцио описали как «молодого человека с черной бородой, одетого в мирское платье, в шерстяную куртку, в черные штаны и черный плащ».

Условия содержания узников были, разумеется, ужасны. Кампанелла просто писал: «Пищи дают мне мало, и она тухлая»[235]. Арестантам на содержание власть выделяла по одному карлино в сутки (в русских ценах 1905 года это 10 копеек серебром, сейчас – около 120 рублей), но вопрос в том, как этими суммами распоряжались тюремщики и сколько именно присваивали. Вопрос, впрочем, чисто риторический. Положение облегчали «передачи» родственников. Известно, что Аквило, сын арестованного Джованни Марраподи (или Дж. Анжело) покупал заключенным зелень, бобы, артишоки и т. п. Очень скоро благодаря этому узники наладили связь с «волей», а равно и между собой: испанцы нередко обнаруживали записки в пирогах (так нашли, в частности, послание Кампанеллы Дионисио Понцио, заключенному в равелине), молитвеннике (так Кампанелла переписывался с Пиццони; молитвенник «курсировал» по камерам только Комендантской башни и для связи с прочими «отделениями», например с равелином, не годился). Следует обратить особое внимание на то, что узники имели возможность писать, пусть даже и тайком, однако факт наличия в их распоряжении бумаги и чернил невозможно ни отрицать, ни обойти молчанием. Штекли, например, описывает следующую тактическую хитрость Кампанеллы: он добывал бумагу и чернила, сочиняя любовные сонеты женам и дочерям коменданта, надзирателей и т. п., а на сэкономленной бумаге писал для себя (умолчим пока о фантазиях Штекли, что порой растроганные и благодарные дамы уединялись с гениальным узником в его камере, например его добрая фея, монахиня-сиделка Дианора Баризана[236], помогавшая ему вести переписку с друзьями, приносившая еду, бумагу и чернила; сохранился сонет фра Томмазо, где он пишет, как целует ее локон). Вообще для связи между узниками в ход шло много хитроумных средств, веками разработанных тюремными сидельцами[237]. Монахам (а заговорщиков – лиц духовного звания – в замке, по ревизии, содержалось 23 человека) в одном повезло: они могли спокойно, пока их не разгоняли надзиратели, переговариваться из окон на латыни, которую испанцы, разумеется, не понимали. Также они, как люди грамотные, царапали друг другу краткие послания на стенах в отхожих местах. Сношение между разными этажами происходило при помощи веревок. Характерно, что Кампанелла «сидел» прямо над Ринальди (верхним соседом фра Томмазо был сам комендант Мендоза). Интересно, было ли между ними реальное общение и если было, то какое именно? Шеллер-Михайлов отвечает на этот вопрос положительно, представляя, однако, их диалог унылым пререканием. По одному из сохранившихся свидетельств, Кампанелла пересылал Ринальди записки с инструкциями, как отвечать на допросах, и стихи. Порой помогали и тюремщики или их жены – за плату или просто из сочувствия к узникам. Штекли в своей биографии Кампанеллы вдохновенно рисует, как он из своей камеры гениально руководит сопротивлением следствию: подбадривает товарищей (Пиццони и Петроло), дает ценные советы, пишет им сонеты, требует отказаться от показаний, а нередко и угрожает, и все его безропотно слушаются. «Общая линия» была такая: никакого заговора не было, все обвиняемые – верноподданные испанского короля, дело сфабриковано желающим выслужиться Ксаравой. Несмотря на определенный идеализм, эта картина недалека от истины, поскольку тот же Шеллер-Михайлов, не особо симпатизирующий своему герою и уж точно не делающий из него пламенного революционера, несколькими строками рисует ту же ситуацию, опираясь на следственные показания, хотя не исключает того, что на Кампанеллу наговаривали, что он кому-то угрожает. Вспомним, что и сам фра Томмазо держался той же линии в отношении Ринальди, отмечая, что тот хотел добиться прощения ценой его смерти, что вместе с тем не мешало сочинять и посылать ему восторженные стихи вроде этого мадригала: «Великодушный Ринальд, истый отпрыск рода Монте Альбано, ты заслужил почесть всего королевства и поверг в прах суетный Совет, мавританскую спесь (опять намек на происхождение прокурора Ксаравы. – Е. С.) и зверский гнев разбойников-судей. Ты выставил королю залог своей верности, вытерпев в продолжение трехсот часов с гордым духом неслыханные муки, – одинок и наг, и только Господь послал тебе щитом твою честь»[238].

Именно за Ринальди первым делом и взялись заплечных дел мастера: пока шла переписка с Римом о том, в чьей компетенции в итоге окажутся обвиняемые духовного сана и каково будет соотношение светских представителей в церковном суде, никаких препятствий к допросам и пыткам Маурицио не было – он же светский человек. Со стороны испанского правительства дело вел Марко Антонио д’Апонте при содействии королевского прокурора Джованни Санчеса (Санхеца) де Луны (то есть дело было изъято из ведения провинциального калабрийского прокурора Ксаравы). Порой – основательно или нет – ускоренную расправу над Ринальди приписывают личным счетам с ним де Луны, причем согласия в толкованиях нет: то ли Санчес был родственником Ринальди и в случае его смерти имел право на часть его владений, то ли хлопотал, чтобы его родственник Морано получил фьеф (земельные владения) Ринальди, то ли сам был кровным врагом Маурицио. И то, и другое, и третье вполне могло быть поводом к ретивости де Луны, хотя, как было уже указано нами, уже одно то, что Маурицио был неподсуден нунцию, элементарно ускоряло следствие и расправу над ним. После жесточайших шестидневных пыток, превышавших 70 часов, Маурицио в середине декабря 1599 года был объявлен приговор: казнь через повешение с последующим четвертованием трупа. Исполнение приговора было отложено на несколько дней, чтобы лекарь привел осужденного хотя бы в состояние подняться на эшафот. 20 декабря, уже на эшафоте, этот рыцарь, прежде без страха и упрека, внезапно пожелал дать признательные показания и был уведен обратно в замок. Факт того, что человек, столь жестоко истерзанный, внезапно желает дать показания, когда конец мучениям близок, можно объяснить лишь одним, и с этим практически все исследователи согласны. Продлить надолго свое бренное существование он вряд ли рассчитывал, а вот то, что его могли запугать попы своими страшными сказками о вечном проклятии души, – вернее всего. Нунций засвидетельствовал: «Придя к виселице, он добровольно, для облегчения совести, решился выдать все то, что утаивал при пытке»[239]. Так же писал венецианский резидент, пристально следивший за процессом. Ринальди выдал всех с головой, начиная с Кампанеллы и Понцио, причем согласно установленному порядку подтвердил все пункты своих обвинений под пыткой на дыбе. Этим он серьезнейшим образом навредил всем подследственным, начиная с Кампанеллы. Теперь при допросах им предъявляли показания Ринальди. Более того: именно показания Маурицио Ринальди сыграли роковую роль в продолжении процесса. Испанцы отправили протоколы его допросов римскому папе, и Климент был вынужден согласиться на