Сцены сексуальной жизни. Психоанализ и семиотика театра и кино - Дмитрий Александрович Ольшанский

Один считает себя тюремщиком, хотя сам по себе ничего не стоит без своего всемирно известного заключённого, а имеет статус лишь до тех пор, пока охраняет самого маркиза де Сада. Альфонс Донасьен оказывается довольно лоялен режиму и легко подчиняется всем нормам тюремного устава, хотя мы понимаем, что другого столь же духовно свободного человека не существует. Жертва не существует без палача, палач не существует без жертвы, вместе они образуют единое целое. «Есть одно двуединое существо: палач и жертва, философ и полицейский, теоретик и практик…» — говорит инспектор Маре.

1. Левиафан насилия

Действительно, палач и жертва обладают воображаемым единством, разделяют общее наслаждение (палач должен отождествляться с жертвой, чтобы видеть, как она страдает, сопереживать ей и ставить себя на её место), но, как мы знаем из практики, желания у них совершенно разные, и истина, к которой каждый из них стремится, находится в разных психических регистрах. Если садист желает познать природу человека и освободить его от напускных и ложных условностей (не случайно, поэтому, теория садизма возникает в одно время с идеями свободы, равенства и братства, а практика насилия идёт рука об руку с практикой раскрепощения и эмансипации), и железной рукой ведёт его к свободе, и не случайно, что инспектор Маре изображён таким чутким и проницательным следователем, внимательно изучившим маркиза, он во всём угождает своему заключённому, заставляя его переступить через самые интимные границы и преодолеть все внутренние барьеры. Маре обнаруживает, что слуга маркиза Латур вовсе не слуга, а служанка по имени Лакоста, и не просто служанка, а возлюбленная маркиза, роман с которой тот хранит в тайне, дабы не подорвать созданный годами образ циничного развратника и холодного исследователя наслаждений, не привязывающегося ни к чему материальному. И что стал делать с этим Маре? Какой-нибудь дилетант-папарацци тут же слил бы этот компромат в сарафанное радио и наслаждался был падением маркиза, но истинный садист поступает иначе. Маре не только выступает на стороне своего заключённого и хранит эту тайну в строжайшем секрете, но и сам, втайне, заводит роман с Лакостой. Что может быть болезненнее, чем совершить тайный адюльтер с тайной любовницей. Вот лучший пример садистского акта: обнародовать слабость маркиза было бы знаком малодушия, зрелый извращенец включается в действие, на правах тайного гостя. Занимая место маркиза в этих отношениях, отождествляясь с ним, становясь таким же конспиратором наслаждения, он делает невыносимым этот любовный треугольник. В этом его истина.

Тогда как роль мазохиста лежит совершенно в иной плоскости. Лучезарный маркиз не только благородно принимает интригу своего надсмотрщика, но оказывается, что он сам заставил Лакосту, вопреки её воле, стать любовницей инспектора, таким образом, обнаруживая вторую кулису в садист-ком театре незадачливого полицейского. Оказывается, что вся это блестяще сыгранная пьеса про тайных любовников была прописана и поставлена самим маркизом, в которой он скромно отвёл себе роль жертвы. Идеальный мазохист должен быть добрым режиссёром всего происходящего. И со стороны палача он ищет вовсе не насилия и предъявляет ему вовсе не свои страдания, а своё бесконечное расположение. Он проявляет заботу о своём мучителе и с упоением принимает все уготованные ему муки, ведь они исходят от столь дорогого ему человека. Истинный мазохист любит своего насильника и искренне желает, чтобы тому было хорошо, и от этого последнему становится не по себе. В ответ на боль мазохист проявляет ещё больше терпения и расположения к своему мучителю, он, словно говорит садисту, что готов принять от него абсолютно всё, открывая перед ним настоящую бездну, которая может поглотить его целиком. От чего садист действительно начинает тревожиться, так это от того, что ни боль, ни унижения, никакие человеческие страдания не исчерпывают той бездны любви, которую раскрывает перед ним его жертва. Садист не находит тех границ, через которые жертва не могла бы переступить, ничего заветного и святого, что она не могла бы ему пожертвовать (даже самая настоящая интимная привязанность маркиза легко возводится им на алтарь служения господину). Встреча с этой бездной дара и выбивает почву из-под ног всякого садиста и заставляет его трепетать.

Если эти два мифологических персонажа — садист и мазохист — и могут встретиться, то лишь в поле воображаемого (садист фантазирует о расщеплении жертвы, мазохист — о трепете палача), в мифе о двуедином существе, члены которого связаны циркуляциями страдания, дара и любви. Но в реальном мире они никогда не встречаются, поскольку играют на разных досках: Виктюк отлично показывает нам, что цели у садиста и мазохиста совершенно разные, поэтому их встреча не только не принесёт им идеального союза, но, даже напротив, рискует обернуться разочарованием и катастрофой. Для отношений им необходимо связующее звено, третья инстанция, та вещь, которая исполнит роль отчуждаемого и присваиваемого фаллоса, символа власти, переходящего от одного к другому. И такое звено находится в лице тайной жены маркиза — Лакосты.

Поэтому попытки «освободить» рабов от доминирования господ выглядят не только нелепо, но и смехотворно. Все попытки принести человечеству свободу, равенство и братство в лучшем случае заканчивались фарсом, в худшем — резнёй. И Виктюку удачно удаётся изобразить ту ломаную комедию, в которую превращается любая революция, вдохновлённая высокими идеалами, оторванными от желания конкретных людей.

2. Если у тебя есть боль — зачем тебе свобода?

Однажды к этой милой компании де Сада, Маре и Лакосты наведывается рьяная революционерка, которая со швондеровской угловатостью с порога заявляет: «Мы освободим весь мир от господ», как будто это кому-то надо. Как показывает история, господа крайне необходимы рабам: на них можно повесить ответственность за все свои беды, их можно обвинить во всех своих неудачах, на них можно свалить всю свою вину за бесцельно прожитые жизни. Господа отдуваются за чужие несчастья по полной. А вот в ситуации, когда господина отняли (информационное общество всё-таки этого добилось), рабу приходится столкнуться с земной прозой своего существования: с пустотой Другого, со своим тотальным одиночеством и выброшенностью из мира.

Когда твоей жизнью распоряжается не погрязший в грехах барин или жадные евреи или сам Господь Бог, которого можно мирно ненавидеть и быть счастливым в своём праведном гневе, а некие абстрактные индексы доу-джонс, обезличенные функции, графики и торги на токийской сырьевой бирже, — вот уж точно не позавидуешь такому субъекту, которому даже и ненавидеть некого и который вынужден лицом к лицу