Альманах «Российский колокол» №1 2021 - Альманах Российский колокол

Почти не бывает, чтобы полусознательное детское творчество непосредственно перерастало в жизненную задачу. Чаще всего пробуждение совершается внезапно. Толчком может послужить сущая мелочь: увидел где-то яркое месиво красок на палитре и их чудесное превращение в почти законченном этюде, короткие, упруго-липучие прикосновения кисти к туго натянутому на подрамник холсту, зернистая фактура которого кое-где просвечивает из-под нанесённого красочного слоя, почувствовал упоительный запах скипидара, очаровался языком ремесла: мастихин, подмалёвок, эскиз, лессировка… Потом от внешней прелести не остаётся и следа: она уступает место бесконечной прозаической борьбе с материалом. Человек, целиком сосредоточенный на своей работе, не заботится о том, как он выглядит со стороны.

Иногда кажется, что материал наконец подчинился, намерение победило, и ты отступаешь удовлетворённый. Но проходит несколько дней, и становится ясно, что победа только почудилась; минутное торжество сменяется унизительным чувством бессилия. Много мужества требуется от подростка, чтобы снова вступить в борьбу и, преодолевая удручающее изнурение, продолжать её годами.

Потом начинается настоящее учение. Вдруг оказывается, что творчество вовсе не в том, чтобы создавать одни шедевры. В художественной школе рисуют гипсовые цилиндры и конусы, фрукты из воска, кувшины, лукошки, драпировки… Для этого нужен не талант, а лишь точность глаза и твёрдость руки, и у многих сверстников это получается лучше. Но ограниченность задачи способствует постепенному овладению техникой. А талант проявляется, скорее, в особом чувстве цвета, индивидуальная фантазия – в композициях на заданные темы. Затем цилиндры и конусы сменяются головами Диадумена, Сократа, Гаттамелаты, и преподаватель, расхаживая за спинами учеников, говорит о том, что академический рисунок – это система, обучить которой можно даже лошадь. Усидчивую и терпеливую лошадь.

В рисовальном классе под сводами, где ставни всегда закрыты и мольберты стоят в три ряда перед ярко освещёнными слепками, исполнение полностью соответствует замыслу, они взаимно подчиняют и исчерпывают друг друга. Можно всю жизнь развиваться в этой плоскости, постепенно наращивая мастерство, не удивляя себя находками и не страдая от несовершенства.

Подлинное художественное развитие идёт стороной – в музеях, перед картинами великих, на концертах органной музыки, в толпе, среди обрывков чужого разговора, над книгами, которые все читают, и над книгами, которые не читает никто…

Я познакомился с Валерием на худграфе МГПИ. Среди нас, первокурсников, он выделялся странной самопогружённостью, резкой нетерпимостью суждений и зрелой завершённостью работ, в которых приоткрывался особый, ни на что не похожий алисовский мир. И нам, и преподавателям было ясно, что делать ему среди нас нечего: он знал и умел гораздо больше, чем способно дать любое обучение.

У себя в Иванове он окончил художественную школу. Я тоже окончил художественную школу и знал: тому, что делал Алисов, научить невозможно. Впечатление было такое, будто художник, в совершенстве владеющий техникой, вдруг одним махом отбросил всё остальное, чему его учили, и выпустил на волю безудержную фантазию.

…Бездушные маски разыгрывают фарсы подсознания среди глухих стен, заворачивающих неведомо куда. Злые куклы издали вредят друг другу, Пьеро свисает со стены белыми рукавами, кровь из распоротого живота густо стекает вниз, и остановившиеся взгляды масок из пустых щелей обдают сердце холодным отчаянием как в беззвучном кошмаре, где всегда присутствует какое-то лишнее измерение. Оно допускает любые возможности, неожиданные, непонятные, кощунственные, и художник с холодным любопытством, с ужасающей детской наглядностью исследует и воплощает их.

Сквозной мотив этого периода – распятие. Пригвождённая к кресту пузатая (беременная?) баба; та же баба в зеленоватом луче тягостного бреда, осенённая размахом стальных крыльев, сменивших перекладину креста, тогда как ослепшее доброе начало (Христос?) бессильно склоняется перед ней; и опять маски, кружащиеся в дьявольском хороводе, а над поднятой ими вьюгой раскачивается, как видение бретонских рыбаков, серебряный крест с прикреплённым к нему ублюдком… Маска, которая обманывает, скрывает, утаивает… пустоту, ничто; отвлечённая безликость марионетки, куклы, как представление о чуждой, нечеловеческой силе, управляющей людьми; трагедия куклы… Всё это – испытанные мотивы романтического гротеска. И этим языком Алисов владел в совершенстве.

Отсюда – один шаг к сюрреализму. Монументальный рисунок «Скорбь королей» с его классически отточенной линией и виртуозной моделировкой демонстрирует почти механическую лёгкость в использовании претенциозно многосмысленного, торжественно отстранённого заимствованного языка. Но банальная комбинаторика и намеренная элементарная иррациональность сюрреализма скоро приедаются, как уже приелись и были отброшены так же легко, играючи, освоенные прочие пустопорожние символы модернизма. (Он играл в арлекинады «мирискусников», в Шагала, Дали, Кандинского, подобно тому как юный Пушкин играл «в Державина», «в Парни», «в Жуковского»… играл, превосходя свои образцы и оставаясь ни на кого не похожим, – peregrinus proteus, по Зедль-майру. Да и в академических своих работах развлекался микроскопическими обманками: изображением кракелюр в уголке законченного портрета, мухи, севшей на глаз натурщицы.) На смену приходит увлечение итальянскими «примитивами» XIV в. и Брейгелем. Краска ложится тонкими плоскими слоями, с филигранной проработкой полутонов, и глуховатая, суровая гамма темперы вполне отвечает свойствам создаваемого кристально чёткого мира ритуализованных намёков и тягостной достоверности «ночного сознания».

Предаваться головоломным выдумкам – ещё не значит быть художником, но быть художником – значит, выдерживать ветер из миров искусства, совершенно не похожих на наш мир, только страшно влияющих на него… (А. Блок. О современном состоянии русского символизма).

Впервые я увидел эти работы в комнатке, вернее, на остеклённой веранде дачного домика в Вострякове, которую Алисов снимал пополам с Владиком Миллером. Общежитие для худграфа ещё не выстроено, а комната в Подмосковье стоит дешевле, чем в городе; для студентов с 22-рублёвой стипендией это немаловажно. Обстановка спартанская: железная кровать с продавленной сеткой, стол, заваленный тюбиками краски и обрывками рисунков, трёхногий мольберт. Единственный источник тепла – включённая электроплитка, но она не может растопить ледяные наросты на стёклах и в углах веранды. И музыка – Бах или Вертинский, – сопровождающая самозабвенную работу. (Да, ещё наличествует большой шкаф, набитый хорошими, дорогими пластинками.)

Проигрыватель без корпуса – вся механика наружу – часто отказывает, но зато две колонки имитируют стереофонию. Под медленные звуки хоральных прелюдий художник тонкой кистью выделывает детали суровых «дорических» композиций. Когда пластинка останавливается, он досвистывает окончание опуса, поматывая головой и расширяя блестящие глаза; потом толкает пластинку дальше.

Время от времени приходится отрываться от работы, чтобы выполнить очередное задание по черчению и начерталке. (Пользуясь свободой худграфа, Алисов редко посещал занятия.) Возвращаясь из института, Владик приносит ему бутылку кефира и полбатона. Иногда появляется какая-нибудь подработка – и вот уже можно купить себе новые брюки. А краски институт выделяет бесплатно.

Посещая веранду в Вострякове, я каждый