Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко

стариком, – тетя Христина. Она появляется только для этого случая. Это вариант сценический или прототип Матрены в условиях страны дукатов. Она противопоставлена грешному миру только тем, что живет в землянке, родственница профессора, в обществе 10-и увечных кошек (кто без хвоста, кто без лапы). При всей моей любви к тварям, думаю, что для святости этого недостаточно.

Единственно занятное – это автобиографические черточки. Герой все время ставит вопрос – зачем? Ответ – толстовство, доведенное до абсурда. Землянка, облезшая жестяная кружка, принципиально противоположная фарфору. Отрицается вся цивилизация. Все – зачем? (в духе Толстого). Остается наука, которая должна стать "совестью нашего века" (самое лучшее и серьезное в пьесе), и моральные принципы, например, чудный принцип: друга нельзя оставить в беде, уйти от него можно только при его благоденствии. И я очень умилилась на это, как ты можешь себе представить.

Автор хочет только одного – сохранить свечку души в XX веке. Если она должна потухнуть, то в XXI, а не в XX в.

Свечка эта в душе Альды, которая зовется и «Альдонькой», и «Аленкой», личности абсолютно бесцветной и сентиментальной до приторности. Думаю, что сентиментальность всегда присуща жестоким людям.

Герой жил, был невинной жертвой в лагере в Новой Каледонии 9 лет, был реабилитирован, когда-то был звездой на математическом факультете, после освобождения жил на краю пустыни, преподавал математику в школе, в диком поселке, при свече, хотя, вероятно, свечу достать было труднее, чем прозаический керосин, и размышлял над "зачем".

Все это написано 5 лет назад, и натуральную сцену с Евангелием автор на полном серьезе мне рассказывал, умолчав о мелодекламации и характеристике тети Христины.

Всю эту муру 3 года назад он дал одному молодому театру, где молодежь за ним бегала, а злой дядя это пресек. Какой-то инстинкт подсказал мне вопрос: что их больше всего притягивало, фамилия или сама вещь? После рассказа о Евангелии – честно ответил: «фамилия». Теперь он не усомнился дать это в один из главных театров, и они «заинтересовались», как сказала Н.

Моей реакцией после чтения было написать ему: мир театральный еще более коварен и лукав, чем литературный, и послать ему серьезный разбор и практические соображения. В свое время Чехов[17] и говорил, и писал мне о драматургии, и делал чертежи своего действия (как его надо строить). Это у меня сохранилось. Может быть, посоветовать проконсультироваться у хорошего современного драматурга. Он попросту в этой области невежествен и наивен.

Но потом я подумала: всякий художник может создать слабую вещь, но после 5 лет он должен увидеть недостатки. Гоголь начал с плохой поэмы, но он ею не козырял потом и никому не показывал. У этого же автора нет самокритичности. Когда Ахматова уничтожила его поэму, это не удержало его от широкого показа благоговейно внимающим каждому его слову простым читателям. Мне он ее не дал, понимал, что тут опять будут возражения. Поэтому он вообще перестал мне показывать. Ему важно поучать, невзирая на художественную форму. Н. говорила, что он никогда не исправляет вещи, какие бы замечания и от кого бы он ни слышал.

Один друг мой разумно сказал: "Он интересовался Вашим мнением?" – "Нет". – "Они советовались с Вами о прекрасной стране?" – "Нет". – "Так пусть все идет своим чередом". И он прав. Пусть его учит сама жизнь. А понимающая театр женщина сказала: "Они его не разыгрывают?" Они тянут, а по городу идет слух, что они ведут с ним переговоры, и он наживает либеральную репутацию. А потом в лучшем случае ясно, что в таком виде играть нельзя и никакой репертком не пропустит. Они потребуют снять все рассуждения, вроде прелестного высказывания "а что мы в космосе потеряли", и оставят только метаморфозу кибернетической Альды.

Пусть сам театр стукнет его, как ни жаль по-человечески. Эта жалость, Нисс, и осталась у меня, а того человека, которому я верила и которого я любила, – и на свете не было. С ним мне говорить не о чем, но я тоже перед ним виновата. Были неплохие талантливые люди – он и жена. И даже скромные. А мы (и я) навалили на них бремя славы и гонений. Вот он стал хлопать по плечу академиков. Хотя сам (не по своей вине) недоучка, стал поучать тоном яснополянского мудреца, а по Москве пошла маленькая Софья Андреевна. Мир разделился на гонителей, как лопышков и бывших лагерников (это особый чин), а высокое призвание отделили от человечества. Это мы их сделали такими, а теперь начинаем расхлебывать. И все это осложнено смертельной опасностью его болезни – ее[18] искренним страхом за него, и потому жаль их предельно.

Он типичный русский самоучка со всем отсюда вытекающим дарованием, отсутствием настоящей общей культуры; фанатизм мышления, высокая целеустремленность и во всем максимализм. (Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет.) Дай ему власть, он бы наломал дров. Плоть от плоти нашей. (…)

От людей этих я отойду максимально – только откликнусь на зов беды, если позовут, да буду молиться за них.

Наташа, прощаясь, сказала: "Я писать едва ли смогу, а вы, если хотите, пишите". Я ответила: "Нет, я писать не буду". Все это с улыбкой. Я с таким облегчением сняла со стены их портреты и не взяла с собой. (…) Сначала у меня была мысль написать о правде и лжи наших отношений, а потом я почувствовала всю ненужность и бессмыслицу этого. Писать мне некому, того человека никогда не было. Да свидимся, Нисс!»

17 июня 1967 г.

«Милая Нисс! Вчера послала тебе смиренное в конце письмо. Потом думала. Все равно, – опоздала я или нет, – я свое письмо в Секретариат СП пошлю. Вот, прочти! А.И. его содержания знать не надо, а у них все-таки будет мое мнение старого и «почтенного» писателя, да и моя гордая совесть будет спокойна.

Вчера вечером я еще расстроилась. Моя хозяйка очень деликатно и жалостливо спросила, что со мной? Почему по ночам вот уже второй раз я громко говорю, спорю, стону. А днем я заковала себя в режим абсолютной сдержанности, как никогда, значит, подсознание слушает, но мне не повинуется.

Опять, как в прошлом году, я говорю: "Они меня угробят". Я себе спокойно и твердо говорю: она – маленькая злая и нагловатая птица – перепелочка, а вижу обтянутые скулы, погасшие глаза и муку в каждой черточке, и когда она впервые рассказывала мне о его раке, об их последней тогда поездке в Ташкент, когда опять подтвердилось, что опухоль есть, не рассасывается, но и не увеличивается и тогда она спросила онколога: чудо? И он