Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко

с ним делиться. Я не хотела бы ни встречаться с ним на нейтральной почве, ни посетить их, ни принять его у себя. Скорее – даже переписка. Она безответственней. Если бы все обернулось блестяще, его опять вознесли бы, и он даже дошел бы до «постов», то, думаю, мы все вспоминали бы эру правления Федина как золотую эру. Этому безжалостному человеку нашей власти давать нельзя, но и мучить его и создавать вакуум вокруг него тоже нельзя. На это очень легко может слететься целый рой молодых и увлекающихся бабочек.

Вероятно, в Кемери я буду! 1 сентября Козельский музей приглашает меня на читательскую конференцию и обещает посещение Оптиной. Я уверена, что могла бы 5–10 сентября, но не знаю. Я не очень-то верю тамошнему директору музея – болтуну и прожектеру.»

Без даты.

«Дорогая Нисс!

Твой Сократ[20] с супругой неделю назад проехали с остановкой в Кемери, но ко мне не зашли. Два дня они пробыли в Булдури у Нади и Керзонов в Лиелупе. Он здоров, весел, и сказал: "Я теперь на гранитной скале"[21]. Очень доволен, 1-я часть будет опубликована в "Новом мире", а часть главы в газетах. Примирение с Твардовским на «4». "Вы ведь не хотели печатать", – говорил Твардовский. "Милые бранятся – только тешатся". И дальше реплика Наташи: "Он считает, что может указывать моему мужу и руководить младшим, а мой муж – как Бунин или Толстой". Но сама она в некоторой депрессии и нервных реакциях от пережитых волнений. Твоя работа[22] не понравилась: ей – определенно, ему – равнодушно, безразлично.

(…) Думала я, что уж не буду испытывать боли от этих людей, что бы они ни сделали, – немного смешно вздохнула, когда услышала об относительном его успехе и привычном неудовольствии житием (до 1-го октября). Но странное дело: именно неделю назад я стала поглядывать на проезжавшие в Кемери машины и думать: вдруг это они? Словно это было смутное ясновидение, наверное, в одной из них действительно были они.

Вчера я узнала об их пребывании, и опять стало горько – не спала всю ночь, понимая всю бессмысленность этой неописуемой боли и горечи, – мало людей я любила так, как их, и верила только ему, как Блоку (всю вторую половину своей жизни я абсолютно верила ему, если не считать дедушки, но это все в прошлом). А сейчас их просто не стало в моей жизни. Они для меня умерли уже сейчас (или я для них), конкретная смерть у них ничего не изменит. В смертный час ни я не позову их мгновенно и доверчиво, ни они не вспомнят меня в горе или в смерти. И о чем нам говорить, если даже они и пришли бы, – литературно-поверхностно? Ни им, ни мне это ни к чему, ведь человеческого ничего не осталось. Я с ужасом и стыдом думаю о своей душевной открытости, о мыслях, которыми делилась, о самой атмосфере тех наших отношений, о тысяче заботливых мелочей, о всегдашней моей мысли: что бы мне еще сделать для них, чем порадовать – картиной, пластикой, хорошей книжкой или просто ласковым словом любви.

Дочки не было. Она была как дочка. Прибегала с вокзала, переодевалась, смеялась и плакала, если у него припадок, писала. Он присылал рукописи, размечал мои письма, чтоб она ответила, если он сам не мог, удивлялся, почему я присылаю ему именно то, что ему хотелось, о чем он думал. Что мне делать с этими странными, равнодушными людьми, что встали на лицо моих дорогих, милых детей?! И опять я плачу и чувствую себя выброшенной или отброшенной вторично со всем своим миром чувств и мыслей, хотя он написал рассказ о впечатлениях Пасхальной ночи в Переделкине. О Марии Вениаминовне она сказала, что к ней общаться ей не хочется.

Теперь ты? Все три старушки берутся в скобки, как я понимаю. Мне она, кажется, только собиралась позвонить, но зачем это? Я думаю, что с этой болью мне сейчас легче справиться, так как раньше меня парализовала какая-то неистощимая жалость. Теперь поворот к благополучию – физическому и профессиональному, и особых поводов для жалости нет. Пиши, приедешь ли ты в Дзинтари и когда?

Надя»

Без даты

«(…) М. б. [мой Бог] сейчас на «скале», будет ему легче писать, хотя в тесноте душевной обычно писатель оригинальней и лучше. Утешительно хоть то, что он вносит поправки в эротические сцены I части «пончика» и «золотончики» и линеечку уберет.

А его главный отрицательный персонаж весь как с плаката. Едва он раскрывает рот в следующих главах, уже ясно, что и как он будет говорить.

(…) я не теряю надежд на очень хорошую вещь, которую он может еще написать, но до Толстого и даже Бунина ему очень далеко, а претензии на это уже имеются (его учительство и ее болтовня).

Я написала, что верю в искренность, готовность умереть за правду.

Но какая это правда? Настоящая правда от малого до величайшего. Так что нашего благодарного умиления письмо мое вызвать не может, как и мое письмо в СП.

P. S. Мой московск. тел. Г.69 831.»

20 августа 1967 года.

«Дорогая Нисс!

Спасибо за письмо. Купила я билет на 1-е сентября. Приеду 2-го сентября утром, думаю выехать в Калугу 5-го сентября, а оттуда автобусом в Козельск. Стало прохладней – по твоему вкусу. Я не упряма, как ты думаешь, то, что это испытание, я согласна, но для себя я хочу одного – не озлобиться и сохранить человеческое добро, но никакого восторга, поэтики у меня нет, и продолжать эти призрачные отношения я не хочу. О письме своем в СП я написала мельком, ближе к концу, что оно вызвано товарищеским чувством и тем обстоятельством, что в данной ситуации человек слился с принципом. И, наконец, что третий вопрос письма, его я считаю относящимся и ко мне как к одному из старейших писателей (с 1911 г.), никакой связи с личными отношениями не имеет. А все письмо суровое и горькое… Нет Александра Солженицына и нет Наташи, и надо поставить все точки над «i» и с концовкой: "Но о письме в СП я написала именно потому, что им о нем могут сказать, а они способны его истолковать постыдно настолько, что не поверишь".

(…) Как все решилось у тебя на выставке? Сплю, как будто ангел. Прошу тебя показать это письмо А. И., я не возражаю, так как это касается и его, оставляю на твое усмотрение, в зависимости от его здоровья.

В письме есть то, что я не отнимаю у него, – того возвышенного, высокого