Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

способ вернуть грезам их успокаивающую непрерывность. «Познавать» созвездия, называть их, как это делается в книгах, проецировать на небо его школярскую карту означает огрублять наши силы воображения, отнимать у нас благодать звездного ониризма. Без бремени этих слов, которые «облегчают запоминание», а память на слова – большая лентяйка, отказывающаяся грезить, каждая ночь дарила бы нам новые грезы, и космология возобновлялась бы. Уродливое сознание или сознание, застывшее в готовой форме, так же пагубно для грезящей души, как и аморфное или уродливое бессознательное. Психика должна найти равновесие между воображаемым и познаваемым. Это равновесие не довольствуется пустыми подстановками, при которых воображающие силы сочетаются с произвольными схемами. Воображение – изначальная сила. Оно должно родиться у одинокого воображающего существа. Для понимания созерцания необходимо, как всегда, исходить из преобразованной шопенгауэровской формулы: звездная ночь – это мое созвездие[262]. Она наделяет меня сознанием силы творения созвездий. Она вкладывает мне в руки – как выразился поэт – эти невесомые чашечки, эти цветы пространства…[263]

II

Мы найдем такую удобную возможность для контрпсихоанализа с целью очищения воображаемого у автора, который прекрасно умел грезить сердцем и весьма убого – глазами. Жорж Санд – страстными почитателями которой мы являемся за ее гений воображения простосердечной доброты – дает, на наш взгляд, хороший пример заблокированного ночного романтизма, ониризма, зачерствевшего, не успев развиться из-за вкрапления банальных знаний.

По существу, на многих страницах произведений Жорж Санд грезы при созерцании звездного неба вырождаются в урок астрономии, педантизм которого смехотворен. Когда Андре влюбляется в нежную и изысканную Женевьеву, поначалу он «преподает» ей ботанику, т. е. ученые имена цветов. А затем открывает тайны ночного неба[264].

Андре, счастливый и гордый оттого, что впервые в жизни ему пришлось что-то преподавать, принялся разъяснять ей систему мироздания, стараясь упрощать все доказательства, чтобы сделать их доступными для интеллекта своей ученицы… Она схватывала все на лету, и были мгновения, когда восхищенный Андре начинал верить в ее необыкновенные способности…[265]

Женевьева вновь осталась в одиночестве, «а когда наступила ночь, присела на пригорок, усаженный мушмулой, и наблюдала восход светил, движение которых объяснял ей Андре… Она уже ощущала действие такого созерцания, когда ей казалось, будто душа ее вырывается из земной темницы и устремляется к более чистым сферам…» (р. 103). Таким образом, здесь смешиваются между собой несомненно противоположные виды деятельности воображения и интеллекта. Писатель, который должен передать нам психологию освобождения души, «расширения» души, внушаемого нам звездным небом, вместо этого сообщает нам идеи. И – подумать только – что это за идеи, если в своей переписке Жорж Санд, не моргнув глазом, пишет: «Вы должны заняться астрономией, за неделю вы ей обучитесь!» На протяжении всего творчества этой романистки можно обнаружить флюиды «интеллектуализированной звезды», которая убого мыслится как «удаленное солнце».

При созерцании, с такой легкостью становящемся причастным «науке», роль созвездий состоит в том, что они пишут на небе имя – и едва ли что-то большее. Прекрасные Плеяды, созвездие Козерога, Скорпион придают звучность ночному пейзажу. Уже в самих именах есть какая-то астрономия, но иногда Жорж Санд путает Венеру с Сириусом; Сириус – ее любимая звезда. Сириусу подобает блистать в драматические моменты литературных ночей. Разумеется, это буйство называния звезд характерно не только для Жорж Санд. В нем можно изобличить многих авторов.

Так, в «Корабле» Элемира Буржа мы найдем бесчисленные примеры такого напыщенного изображения звездного неба. Современный автор, описывая античные представления о небесах, недолго думая узревает в ночи «колоссальные сферы, которые притягивают друг друга» (р. 254).

Почитай как верховного бога Уранийца, сотворившего субстанцию светил, душ и духов. Смотри! В одном-единственном из моих лучей вращаются тысячи миров. Повсюду взор твой различает – по ту сторону этой ничтожной вселенной, где земля висит на своей цепи, – сферы и многоцветные огни, более многочисленные, нежели волны в больших реках или листья в лесах. И эти колоссальные сферы, в свою очередь, летят, будучи притягиваемы другими сферами, а их притягивают прочие сферы, вращаясь среди фосфорического пламени и грозных ураганов, – они увлекают их в бесконечный танец своей вечной радости.

Ни в один из моментов своей спутывающей жанры теогонии, прицепляющей античные грезы к познаниям ньютоновской науки, Буржу не удается ни проявить собственную сопричастность к ночной жизни, к неторопливой космогонии ночи и ее светил, ни вызвать сопричастность к ним читателя. Если Ночь грезить динамически, она предстанет медлительной силой. Ей чужды грохот и треск, переполняющие произведения Буржа.

Итак, нам представляется, что настоящая поэзия, поэзия органическая, должна вернуть к безымянности великие формы природы. Мы ничего не добавим к мощи заклинания, если будем бормотать имя Бетельгейзе[266], как только на себе засияет эта звезда. Ну откуда же люди знают, что она называется Бетельгейзе? – спрашивает ребенок. И правда: поэзия не предание, это первогреза и пробуждение первообразов.

Впрочем, в нашей критике нет ничего абсолютного. Даже при дурном использовании заклинательных имен в воображении современного человека можно обнаружить воздействие первообразов. Отнюдь не намеренно, силою словесного очарования созвездие предстает тогда как чистый литературный образ, т. е. как образ, который может иметь смысл только в литературе. Когда Жорж Санд в «Лелии»[267] пишет: «Бледные звезды Скорпиона одна за другой погружались в море… Возвышенные нимфы, неразлучные сестры, они, казалось, обнимали и увлекали друг друга, приглашая к целомудренным удовольствиям купания»[268], – не следует думать, будто читатель узнает упомянутую картину. Да известно ли ему вообще, что созвездие Скорпиона включает четыре звезды? Но посредством образа звезд, плавно увлекаемых друг за другом в совместном движении (этот образ имеет значение разве что для литературы), созерцание Лелии проникается динамическими смыслами. Настоящий поэт динамизирует стихотворение несколькими строками:

De grandes ondes constellées

S’éveillent dans la nuit qui tremble et qui pâlit

Большие волны созвездий

Пробуждаются в трепещущей и бледнеющей ночи.

– говорит Шарль ван Лерберг[269]. Следя за медлительным движением звезд, которое замечает Лелия, мы ощущаем, как звезды постепенно исчезают в море. Грезовидец наделяет их совместным движением, и подобным образом одушевляемое созвездие вращает все звездное небо. Разумеется, торопливый писатель сообщил бы нам, что звезды одна за другой исчезли в море, а читатель, всегда преувеличивающий книжный схематизм, только и подумал бы, что о надвигающемся рассвете. Читатель «перепрыгивает через описания», так как его не приучили смаковать «литературное воображение».

Поэтому, на наш взгляд, одной из основных функций литературного образа является следование