Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

И, держа в своих руках ваши плененные ладони,

Я воссоздаю мир и серые облака.

Эти тексты для нас тем более важны, что мы можем усмотреть в них доказательство необходимой связи руки с земной стихией; она не обязательно соотносится с геометрией осязаемого, «сподручного» и прочного объекта. Лепщик облаков с громадными руками может оказаться специалистом по воздушной материи. И как раз в книге Сенешаля предпринята попытка показать, что Жюль Сюпервьель (р. 41) – личность, «жаждущая схватить руками невидимый мир, [личность, которая] от этого не становится менее способной к самой что ни на есть воздушной и утонченной фантазии и к грезам, в высшей степени свободным от диктата земли»[284].

Образы Сюпервьеля воистину творятся плавным и медленным ощупыванием; они приглашают читателя, в свою очередь, заняться их созиданием, не довольствуясь «готовыми фактами» зрения. Так, в «Родном городе»[285] читаем:

Dans la rue, des enfants, des femmes

A de beaux nuages pareil,

S’assemblaient pour chercher leur âme

Et passaient de l’ombre au soleil[286]

На улице дети, женщины,

Подобные прекрасным облакам,

Собрались, чтобы отыскать свою душу,

И вышли из тени на солнце.

Тот, кто поймет этот стих динамически, ощутит, как его руки придают форму пуху. Сначала в один прекрасный летний день он достанет со дна корзины забытый клочок. В своих грезах о разбухании, о проникновении воздуха в слишком уж сгущенную материю он наполнит увеличивающуюся в объеме материю полагающейся ей дозой белого свечения; грезить он будет о ягненке, о ребенке, о небесном лебеде. И тогда лучше поймет одну из предшествовавших строк:

Les palmiers trouvant une forme

Où balancer leur plaisir pur

Appelaient de loin les oiseaux.

Пальмы, обретшие форму,

Позвали издалека птиц,

Чтобы они раскачивали свое чистое удовольствие.

Совершенно так же облако зовет разнообразные легкие хлопья, всевозможные белые пушинки и белоснежные крылья. Греза о прядильщице «наматывается» на небесное веретено. Стоит лишь прочесть сказку Жорж Санд «Прядильщица облаков», и мы увидим, что секрет или надежда грезящей прядильщицы – выпрясть ткань, тонкую, словно облака, смягчающие и просеивающие небесный свет[287].

Этот образ получил дальнейшее развитие у Д’Аннунцио:

Последние облака, легкий уток, по которому проходит растущая нить луны подобно золотому челноку.

Воздушный челнок беззвучно выполняет свою работу: то он прячется, то вновь искрится меж редкими нитями.

Безмолвная и задумчивая женщина наблюдает за ним в небесах, и ее чистые глаза глядят дальше – дальше жизни, но напрасно![288]

Образ птиц – зачастую ласточек – ткущих незримые нити в голубом небе, предстает как синтез окрыленного движения и облачных крыльев. Так, в «Еретике из Соаны»[289] читаем:

И голоса птиц… как будто сплели сеть из своих невидимых, бесконечно тонких нитей над углублениями долины могучих утесов… И разве не было чудом то, что всякий раз, когда этот уток исчезал или рвался, его восстанавливало нечто напоминающее неутомимые, стремительно летящие челноки? Где же были маленькие крылатые ткачи?[290]

Когда мы, занимаясь самообразованием по темам воздушного воображения, прочтем такого рода страницы, где образы, возможно, покажутся чуть более назойливыми, чем необходимо, мы окажемся лучше подготовлены к наслаждению поразительно тонким воздушным очарованием «Прядильщицы» Поля Валери. Кажется, будто малая толика небесной материи сошла на землю поработать:

Assise, la fileuse au bleu de la croisée

………………………………………..……

Lasse, ayant bu l’azur

…………………………

Un arbuste et l’air pur font une source vive

………………………………..………………

Une tige, où le vent vagabond se repose,

Courbe le salut vain de sa grâce étoilée,

Dédiant magnifique, au vieux rouet, sa rose.

В синеве за оконным переплетом сидит прядильщица

………………………………………………………………………

Утомленная и упоенная лазурью

……………………………………

Кустик и чистый воздух образуют живой источник

………………………………………………..…………….

Стебель, у которого отдыхает бродячий ветер,

Склоняется, гордо приветствуя ее звездную грацию,

Посвящая свою великолепную розу сидящей за старым веретеном.

В каждой строфе – дуновение чистого ветерка, веяние голубого воздуха, отдыхающие клочья облаков…

II

Эту формальную мощь аморфного, ощущаемую нами в действии в «грезе об облаках», эту тотальную непрерывность деформации следует воспринимать посредством настоящей динамической сопричастности. «От облака до человека недалеко – если через птицу», – сказал Поль Элюар[291]. Конечно, при условии сцепления линейного птичьего полета, с полетом катящимся, с полетом шарообразных форм, с легкими круглыми шариками. Непрерывность динамизма устраняет прерывность неподвижных существ. Вещи сами по себе четче выделяются и кажутся более чуждыми субъекту, когда они неподвижны. Когда же они начинают двигаться, то приводят в волнение наши спящие желания и потребности. «Материя, движение, потребность, желание неотделимы друг от друга. Честь жить на свете заслуживает того, чтобы мы стремились животворить», – делает вывод Поль Элюар. И внезапно, выражаясь языком Сюпервьеля, при созерцании медленного движения облаков мы узнаем «то, что происходит по ту сторону неподвижности». С онирической точки зрения движение более однородно, нежели объект. Оно сочетает разнообразнейшие предметы. Динамическое воображение «направляет в одно и то же движение», а не «кладет в один и тот же мешок» разнородные предметы, и вот уже у нас на глазах формируется и объединяется целостный мир. Когда Элюар пишет (там же, р. 102): «На столе мы часто видим облака. Но также часто видим стаканы, руки, трубки, карты, плоды, ножи, рыб и птиц», – его онирическая инспирация действует так, что подвижные предметы образуют рамку, куда вставлены предметы неподвижные. В начале грезы – облака, в конце – рыбы и птицы: все это – индукторы движения. Облака на столе в конце концов взлетают и начинают плавать вместе с птицами и рыбами, а перед этим вызывают плавное движение инертных предметов. Первая задача поэта – «снять с якоря» ту материю внутри нас, которая желает грезить.

В наших бесконечных грезах, рождающихся при созерцании неба, облака порою спускаются на каменный стол или к нам на ладони, и кажется, будто все предметы слегка закругляются, а кристаллы покрываются белой полутенью. Мир приобретает наше измерение, небо спускается на землю, наши руки касаются неба. Руки