Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

“gavas” идущими», на самом деле метафорой не будет (р. 109). «Язык пока еще неустойчивый и не столь умеренный в выборе слов, назвал два различных объекта по одному и тому же атрибуту: он создал два омонима». Впрочем, заметим, что этот атрибут представляет собой просто-напросто движение. Здесь задействовано именно динамическое воображение. Мы, следовательно, имеем основания говорить о динамической омонимии.

Читая с ручкой в руках диссертацию Бреаля, мы увидим, что все перипетии легенды о Герионе находят объяснение в феноменах облачного неба. Мифология – это изначальная метеорология.

Глава 9

Туманность

Четверть первого, какие берега видят,

как проплываешь ты безымянными ночами,

о Мать-Туманность…

Жюль Лафорг, «Автобиографические прелюдии»

I

Греза – это космогония вечера. Каждую ночь сновидец творит мир заново. Всякий, кто умеет отрешиться от забот дня, кто может наделять свои грезы всей мощью одиночества, возвращает грезам их космогоническую функцию. Он ощущает, сколь верны слова О. В. де Милоша: «Физически весь космос течет внутри нас»[305]. Космическая греза в полумраке сновидений обладает своего рода первотуманностью, из которой извлекает бесчисленные формы. Если же грезовидец откроет глаза, он обнаружит на небе некое белое ночное тесто – еще более удобное, нежели облака, – и из него можно без конца творить миры. А между тем с какой же легкостью мысль эрудитов приняла космогонические гипотезы современной науки, согласно которым миры возникают из первотуманности! И какой успех вульгаризирующим книгам обеспечивает незамысловатый образ неба, где показаны вихри его туманностей! Причина здесь в том, что таким образам причастно динамическое воображение. Если звезды, которые часто сравнивают с золотыми гвоˊздиками, являются символами неподвижности, то туманность, например Млечный Путь – каковому внимательный взгляд обязан приписать такую же неподвижность, что и звездам, – сделалась в вечернем созерцании темой непрестанных деформаций. Ее образ контаминируется сразу и с облаком, и с молоком. В этом млечном свете оживает ночь. В этом воздушном молоке зарождается воображаемая жизнь. Лунное молоко омывает землю, молоко же Млечного Пути остается на небе.

Это небесное истечение Млечного Пути пережил Лафкадио Херн[306]. Он дает комментарий к многочисленным японским стихам, посвященным этой «небесной реке», где мы видим, как «водные травы небесной реки склоняются под осенним ветром», и слышим «шум весел ночной лодки на небесной реке»[307]. Переживая в противоположном направлении обычную рационализацию тем способом, который следовало бы назвать дерационализацией, он делает вывод: «Я созерцаю Млечный Путь уже не как устрашающую область космоса, бездну которого не в силах осветить сотни миллионов звезд. Я вижу его как… небесную реку. Я вижу рябь его сверкающего потока и облака, блуждающие подле его берегов… И я знаю, что выпадающая роса – это водяная пыль, разбрызгиваемая веслами Волопаса». Так, вне рамок какого бы то ни было объективного познания и вопреки любому благодушному анализу, воображение вновь вступает в свои права, оно приводит в движение самые что ни на есть неподвижные и инертные образы. Оно заставляет течь материю неба. Когда Декарт создаст ученую космологию, где «небеса текучи»[308], в ней можно будет увидеть рационализацию забытых грез.

Итак, в качестве подлинного постулата материального и динамического воображения можно выдвинуть следующую аксиому: то, что диффузно, никогда не пребывает в неподвижности. Д’Аннунцио («Мертвый город». Акт III. Сц. II), говорит, что нам кажется, будто «Млечный Путь трепещет на ветру подобно длинному покрывалу». Любое большое и бесформенное скопление производит впечатление чего-то кишащего. И Виктор Гюго назвал Млечный Путь «небесным муравейником». Если следовать тому же постулату, то для грезящего существа проблеск значительнее света, ибо воображаемой сущностью проблеска является расширение, рассеивание далеко за пределы того, где его располагает первый взгляд. Следовательно, когда мы созерцаем Млечный Путь, воображение может ощущать некую плавную космическую силу. Гюстав Кан[309] приводит нам пример этого плавно расширяющегося видения: «Млечный Путь тихо угасал на фоне более обширного пространства с большим количеством дальних миров, вибрирующего серебра, неизвестности, смутных и нежных обетований»[310]. Грезовидец дает себя укачать этим абсолютно воображаемым вибрациям. Он как будто обретает веру, свойственную его дальнему детству. Ночь превращается в набухшую материнскую грудь.

Порою грезы о Млечном Пути в произведении того или иного автора занимают столь важное место, что объясняют целый аспект этого произведения. Так обстоят дела, к примеру, с произведениями Жюля Лафорга, которые можно с легкостью разместить под рубрикой «Литературный космос туманности». Здесь, несомненно, источник его творчества. В «Письмах к другу», которые, кстати, были адресованы Гюставу Кану, читаем: «Считаю необходимым заявить… что перед тем, как сделаться дилетантом и простофилей, я пребывал в Космическом».

В природе Жюль Лафорг любил материю разбухающую и мягкую, а в поэтической алхимии, будучи «сыном Фауста», он познал массу ощутимых трансмутаций:

Si tu savais, maman Nature

……………………………

Si tu savais comme la Table

De tes Matières est mon fort!

Tu me prendrais comme comptable

Comptable à mort!

(Complainte-placet de Faust fils)

Если бы ты знала, о матушка Природа

……………………………………………

Если бы ты знала, насколько в Таблице

Твоих материй я силен!

Ты назначила бы меня бухгалтером,

Пожизненным бухгалтером!

(Жалоба-прошение Фауста-сына)

Наука говорит нам, что настоящая жизнь началась в море; жизнь же грез началась в своего рода небесном океане. Так, в «Литаниях Нищеты» он вспоминает:

Fécondeurs de soleils, voyageant aux cieux bleus,

Un lac incandescent tombe et puis s’éparpille.

Когда оплодотворители солнца странствовали

по голубым небесам,

Раскаленное озеро упало, а потом – разбрызгалось.

Вот откуда происходят моря первых геологических эпох… а потом и стоны лесов и все крики мира:

Oh! tout là-bas, là-bas… par la nuit du mystère,

Où donc es-tu, depuis tant d’astres, à présent…

О fleuve chaotique, о Nébuleuse-mère,

Dont sortit le Soleul, notre père puissant?

(Crépuscule de dimanche d’été. T. I, p. 41)

О! Все вниз и вниз… сквозь таинственную ночь,

Так где же ты теперь после того, как образовалось столько светил —

О хаотическая река, о Мать-Туманность,

Из которой возникло Солнце, наш могущественный отец!

(Летние сумерки. Воскресенье. Т. I, p. 41)