О себе любимом - Питер Устинов

Смит разговаривали друг с другом только через Николаса Ханнена. В результате происходили странные диалоги, например:

Кларк-Смит: Отвращение.

Эйлмер: Спроси, где?

Ханнен: Где?

Кларк-Смит: Шестнадцать по горизонтали.

Эйлмер: Скажи ему, слишком много букв.

Кларк-Смит: Скажи ему, что я уже знаю.

Ханнен: Он уже знает.

Меня заинтриговал этот диалог, напоминавший пьесы Ионеско, и я попросил Николаса Ханнена объяснить мне, в чем дело. Он рассказал, что те двое не разговаривают с 1924 года, когда жена Кларка-Смита ушла от него после ночной ссоры и нашла убежище в коттедже Феликса Эйлмера. Прибежавший следом за ней Кларк-Смит забарабанил в дверь Эйлмера. Двое мужчин в пижамах и халатах воинственно встали друг перед другом.

— У меня есть основания думать, что моя жена находится здесь! — крикнул Кларк-Смит.

— Да, она в гостевой комнате, Д.А. Давай будем благоразумными и поговорим об этом утром, выспавшись.

С тех пор они ни разу не разговаривали, пока не настало время этих диалогов втроем.

Время от времени их звали сниматься, и они прятали свои экземпляры «Таймс» под тоги. К несчастью, Кларк-Смит страдал от приступов кашля, который он успешно подавлял, отчего его «Таймс» вела себя крайне шумно, стуча о вздымающуюся грудь с громким шорохом, словно кто-то прыгает в кучу осенней листвы. Звукооператор смотрел под крышу:

— Что там за чертовы гнездовья?

И съемки останавливались, чтобы рабочие могли прогнать помешавших им «птиц». Когда их не обнаруживалось, начинали искать крыс, шумные водопроводные трубы, миражи...

Я ни за что не выдал бы их. После двадцати шести лет молчания они заслужили хоть какое-то сочувствие.

Было, конечно, множество нелепостей — их нельзя избежать при столь масштабных съемках. В грузовой вагон португальской государственной железной дороги погрузили боевого быка, которого потом заманили в загон для лошадей, не слушая советов тореадора. В результате в разгар обеденного перерыва в столовую заявился разъяренный бык, легко выбравшийся на свободу. Еще на съемках требовалось животное, с которым должен был сразиться Бадди Бэр в роли Урсуса и убить, сломав ему шею. Быка, предусмотренного в книге, из осторожности отменили, особенно после того, что уже пришлось пережить с его беглым родичем. В конце концов решили взять корову под хлороформом и положить ее так, чтобы вымени не было видно. К несчастью, всякий раз, как Бадди Бэр выворачивал корове шею, бедное животное просыпалось, и стоило ему торжествующе поставить ногу на «бычью» тушу, как она приподнимала голову, смотрела на него и жалобно мычала. . Еще вспоминаю вдохновенные указания, которые Мервин дал паре громадных борцов, итальянцу и турку. Им полагалось убить друг друга с жестокими всхрапываниями и стонами ради моего развлечения, пока я вкушаю жаворонков и ласкаю возлюбленных. Мервин скомандовал им: «Начинайте! И пусть у вас каждое слово работает!».

Я вернулся в Лондон, переполненный новыми впечатлениями, ощущая, что мой горизонт непоправимо расширился. Конечно, нельзя провести пять месяцев в Риме, этом раю переспелых персиков в вазе из гор, и остаться прежним. Подчеркнутое внимание ко греху (возможно, неизбежное в месте, столь открыто посвященном материальному величию Бога, где каждому, кто не склонен всему верить на слово, приходится принимать духовное величие как нечто данное) навевает сонливость и лень. Климат с его дремотными днями и бодрыми ночами только усиливает чувство нервного раздражения и тусклого соблазна, так что в конце концов человек покидает вечный Вечный город с усталым отвращением — только для того, чтобы нетерпеливо ожидать возвращения туда.

После Рима Лондон казался благопристойным и упорядоченным. Воровство шло методично, кражи — рутинно, не оставляя места для гениальных озарений. Воры и сыщики, как прохожие на улицах, двигались в предписанном темпе, без неожиданностей. Никто не выскакивал из подворотен, не вел машин по тротуарам, не купался по ночам, не совершал великолепных самоубийств, не оставлял следов героина на брошенной одежде, не обсуждал скандалов с участием потомков пришедших в упадок древних фамилий.

И в то же время в Лондоне я мог писать, тогда как в Риме это было совершенно невозможно. Долгое отсутствие и вынужденное воздержание творчески освежило меня, и я начал работать над замыслом о том, как четыре силы вынуждены служить во дворце Спящей Красавицы. Из этого получилась пьеса, которую я назвал «Любовь четырех полковников».

Четыре полковника, британский, американский, французский и русский, в первом действии выступают как грубые реалисты, которые недовольны, что их мечты недостижимы, а стремления неосуществимы. Их приходит соблазнять злой волшебник. Русский стреляет в него, а тот почесывает живот, жалуясь, что пуля щекочется. Русский падает в обморок. Является добрый волшебник, чтобы обеспечить равновесие сил Добра и Зла.

Во втором действии мои полковники переносятся в заколдованный дворец, который спрятан от ужасов войны в густом лесу. Они влюбляются в Спящую Красавицу, и каждый разыгрывает свою страсть в форме пьесы внутри пьесы, в соответствии с собственными вкусами и желаниями. Мягкий и немногословный англичанин становится бурным романтиком в необузданно чувственной сцене в духе 18 века. Француз сохраняет большую верность себе, меняется меньше других и становится хрупким маркизом 17 века, полным скабрезных ремарок. Русский, грубоватый и неуклюжий, превращается в царского офицера с эполетами, уютно устраиваясь на чеховских качелях, чтобы заниматься вязанием. Американец, страдающий от несварения желудка и глотающий пилюли, выступает в роли приторного патриарха, побеждающего врагов истиной веры одной левой.

Несмотря на помощь злого волшебника и благодаря вмешательству доброго, ни одному из них не удается соблазнить Красавицу. А потом с помощью колдовства они видят своих жен, которые прямыми словами обнажают перед ними ужасную реальность. Два романтика, француз и американец, решают остаться во дворце, бесконечно стремясь к идеалу, вечно обречённые на неудачу. Англичанин и русский из чувства долга решают вернуться к суровой реальности, где стремление к идеалу ушло в далекое прошлое и больше никогда не будет их терзать.

Премьера пьесы состоялась 23 мая в Лондоне и принесла первый большой успех. Наступило мое совершеннолетие. Я мог оставаться несносным, но ребенок исчез навсегда.

«Любовь четырех полковников» поставили в Нью-Йорке, где она была признана лучшей иностранной пьесой 1953 года. В Париже она шла около шести лет, а в Германии место заседаний Объединенной комиссии в прессе иногда называли «Дворцом Спящей Красавицы».

Тем временем на экраны вышел «Qvo vadis», и я получил «Оскар» как лучший актер вторых ролей. Ветер дул мне в паруса. Я переехал в дом на Кингз-роуд, на котором висела мемориальная доска, объявлявшая прохожим, что в нем жила