О себе любимом - Питер Устинов

Великолепный актер Роберт Эдисон, исполнявший роль романтического учителя физкультуры, которого совершенно не интересует физическая культура, сидит, читая сборник стихов, пока двадцать два школьника начинают драку во время футбольного матча. Вдруг он поднимает голову. О ужас! Шапочка директора, словно пиратский корабль, плывет по горизонту живой изгороди, направляясь в их сторону. Он стремительно вскакивает, требуя от мальчиков возобновить игру. Проблема в том, что во время свалки потерялся мяч.

Мальчики оценили чрезвычайную ситуацию и стали играть, как никогда раньше, делая обманные движения, обводы, передачи, парируя удары по воротам — все это с воображаемым мячом. Директор понаблюдал за происходящим с явным удовольствием, водя взглядом в стороны, вверх, вниз. Только спустя значительное время на этом властном бородатом лице появилась тень сомнения, постепенно перешедшая в жуткую убежденность.

— Где мяч? — громогласно возмутился он.

— Странно,—говорит Роберт Эдисон, оглядываясь и рассеянно хлопая себя по карманам.

Возможно, сюрреализм оказался слишком сильным для того времени, однако эта картина вошла в число тех, что приобретают горстку фанатичных почитателей, тем самым еще сильнее раздражая тех, для кого ее маленькие тайны остаются закрытыми.

То же самое произошло в 1949 году с моим третьим фильмом, «Рядовым Анджело», снятым по очаровательной книге Эрика Линклейтера об итальянском солдате, который все время ищет дар отваги — и в конце концов этот дар дается ему в тяжелых обстоятельствах. Надо сказать, что книга не была рассчитана на то, чтобы понравиться итальянцам: она основана на предубеждениях относительно их воинских качеств. Мне всегда казалось, что итальянцы обладают даже избытком отваги, которая выражается в форме безрассудства. Они во множестве производят кондотьеров, отравителей, боксеров, автогонщиков, каскадеров, ангелоподобных и сатанинских пап, гангстеров и несгибаемых мучеников. Однако поместите эти разнородные элементы в окопы, наденьте на них одинаковые мышастые мундиры и вымажьте грязью, дайте им офицеров, которых они не уважают, — и, конечно, их индивидуальный блеск померкнет. Они не захотят умирать безлико или, что еще хуже, глупо.

Примером этому служил тот возмущенный солдат-итальянец, который в последние дни войны во время сильнейшей немецкой бомбежки вскочил на бруствер.

— Негодяи! — закричал он. — Разве вы не знаете, что здесь люди?

И, конечно, погиб под градом пуль.

Никто не скажет, что ему не хватило решимости. Просто у него оказался печальный дар найти способ умереть разумно и благородно в обстоятельствах, которые нельзя назвать разумными или благородными.

Я сам сыграл роль рядового Анджело. Глядя назад, я понимаю, что он получился слишком флегматичным, что не соответствовало общепринятому образу итальянца, и был слишком светлокож для тех ненаблюдательных людей, которые считают всех итальянцев смуглыми. Моего отца в фильме (по случайности, а не по браку) сыграл Годфри Тирл, этот в высшей степени аристократичный актер, обладающий каким-то отстраненным одиночеством, словно сенбернар с пустой фляжкой бренди. Мне всегда хотелось нарушить его одиночество, однако мешало мое глубокое уважение к нему. Обаятельный, элегантный, с огромными голосовыми возможностями, что было характерно для исполнителей классики прошлого поколения, он наполнял каждую роль необычайным достоинством. Однако это достоинство ограничивало его актерский потенциал.

Как-то я видел его в роли неправедного судьи — и нисколько этому не поверил. Он изо всех сил старался казаться нечестным, но выглядел просто встревоженным. А когда полиция разоблачила его и надела наручники, он немедленно снова стал выглядеть честным, а вежливые полисмены из Скотланд-Ярда — просто зверями.

А вот в роли итальянского графа, стойкого перед ударами судьбы, он был великолепен. Он стоял и смотрел вверх, на террасу, где генералы-американцы позировали американским фотографам, генералы-британцы — британским фотографам, а один-единственный генерал-француз — одному-единственному французскому фотографу. Его лицо выразило глубокое разочарование, и он тихо произнес:

— Ах, Анджело, чему мы научились? Разные тексты для каждого школьного учебника, разные эпитафии для каждого надгробия. Ничему. Мы ничему не научились...

И его лицо затерялось в карнавале всеобщей радости наступившего мира.

Я упоминал ранее о смягчающем влиянии профсоюзов. Я, конечно, имел в виду словесные приличия, на которых они (вполне справедливо) настаивают, но отнюдь не давление, оказываемое с их стороны: оно часто имеет обратный результат. Ни один нормальный человек не станет отрицать существование недовольства, которое заставило рабочих самоорганизоваться. Это было естественным результатом прошедшей повсюду промышленной революции. И в то же время во всех человеческих мероприятиях именно успех, а не неудача является главной проблемой в достижении главных целей.

Ставя «Школу тайн», я совершил серьезную тактическую ошибку, устроив своей съемочной группе холодный ленч из своих скудных ресурсов. День был очень жаркий, и мое поражение происходило в модном ресторане на Темзе. Все с удовольствием съели холодную лососину и клубнику со сливками, выпили вина. По окончании трапезы встал бригадир и предложил всем поблагодарить меня за щедрость и братские чувства, одновременно официально напомнив мне, что я остался им должен за горячий ленч, которого они лишились. Его заявление было встречено долгими аплодисментами, а потом все подняли рюмки и выпили за мое здоровье.

Вот и в Италии в заранее установленные часы работа прерывалась для чаепития, хотя жара стояла почти сорокаградусная, а прохладительные напитки имелись всегда. Итальянские рабочие смотрели на нас с изумлением. Они все как один были обнажены по пояс, а свои политические убеждения демонстрировали на собственных головах в виде пилоток, сложенных из коммунистической газеты «Унита».

Поначалу английские рабочие из нашей съемочной группы требовали, чтобы я заставлял итальянцев делать перерыв и тоже пить чай. Однако ничто не могло заставить итальянцев это делать. Англичане стали искать моральное оружие, чтобы на них воздействовать. Я напомнил им, что мы находимся в Италии и что нет способа заставить итальянцев пить чай на своей земле. Британцы посуровели как люди, которые чувствуют, что им оказывают несправедливый отпор. В конце концов ко мне явилась от них делегация: они готовы были отказаться от чая при условии, что во всех отчетах будет значиться, что они его пили. Ясное дело, отклонение от режима не смогут понять в холодных лондонских кабинетах. В сосудах свободы уже начался атеросклероз: равнодушный диктат привилегий сменился дотошным диктатом правил. Людям доброй воли остался единственный путь спасения — неповиновение.

В последний раз я столкнулся с проблемой профсоюза, когда много лет спустя снимал «Билли Бада». Бригадиром оказался щуплый щеголеватый тип, пытавшийся отрастить усики а-ля Кларк Гейбл, чтобы создать законченный образ милого повесы. Однако это желание природа почему-то отказывалась осуществить. На его верхней губе не появлялось ни