О себе любимом - Питер Устинов

утра, когда истории пошли по второму кругу. И уже поднимаясь к себе, я вспомнил про чемоданчик. Несмотря на поздний час, я принял решение попробовать его отдать. Подойдя к номеру Джона, я очень осторожно постучался. Из-за двери прозвучал ясный и живой ответ: «Входите!».

Дверь была не заперта. Отреагировав на тембр его голоса, я не столько вошел, сколько театрально явился к нему. Он лежал на кровати, словно позируя для религиозного полотна Эль Греко, обнаженный и неподвижный. Еще одна звучная его фраза положила конец моему смущению. На этот раз в ней звучали печаль и немного горечи.

— Моя пижама в чемоданчике! — воскликнул он, и глаза его мгновенно увлажнились.

Знакомясь с новым человеком, Джон Гилгуд настолько цепенеет от стеснения, что обычный стеснительный человек вроде меня рядом с ним кажется бесцеремонным и даже нахальным. И в то же время, несмотря на крайнюю уязвимость, перед анонимным зрителем он поднимается на невероятные высоты. Сильная личность, незаметная в гостиной, на сцене незаметно берет верх. Когда в день премьеры после первого акта «Преступления и наказания» опустился занавес, он вдруг громко объявил всем нам:

— Если за кулисами все время будет стоять столько людей, то пусть все смотрят на меня!

Оказалось, что он не может играть спинам, повернутым к нему из деликатного нежелания отвлекать. К черту сосредоточенность: раз вокруг люди, ему необходимы их лица!

Моя семейная жизнь становилась вялой и бесстрастной, несмотря на очаровательную резвость Тамары.

Было ясно, что долго так продолжаться не может. Начались ссоры. Скандалов не было, были утомительные самооправдания, которые ничего не давали. Нас охватывала скука, которая становилась еще заметнее на фоне беззаботного счастья дочери.

И виноватых не было — кроме, разве что, стечения обстоятельств. В героические дни войны мы жили так, как жили все, но теперь, с наступлением мира, я стремился как можно полнее реализовать свою способность быть самим собой, старался наверстать упущенное. И мне казалось, что Изольда, по природе своей более мистическая и абстрактная, бесстрастно избегает моей реальности.

Возможно, не столь бесстрастно, как мне казалось: в нашем доме часто появлялся молодой человек с симпатичным мужественным лицом. Было немного странно, что меня с ним не знакомят, но поскольку я всегда был твердым сторонником свободы личности и считаю, что нет ничего глупее подозрительного мужа, то я никогда и не спрашивал, кто он такой. Однако скоро узнал — Изольда объявила, что хочет выйти за него замуж.

Я попросил ее поменять решение. Она сказала, что не передумает. Ей нужна была спокойная и тихая жизнь вдали от суматохи, жизнь с постоянным климатом, без стрессов. Она тихо ушла из моей жизни, а я почти столь же бесшумно — из ее. Единственное, кого мне было жаль, это Тамару, — я питаю пуританское отвращение безответственности и к такому эгоизму, который позволяет создать жизнь, а потом бросить ее на произвол судьбы.

Конец нашей семейной жизни показался мне странно вялым. Все было очень по-английски и очень рассудительно. Дополнительная изюминка состояла в том, что надо было отправить сыщика в заранее оговоренную гостиницу, где Изольду застанут за игрой в карты с наемным соблазнителем. Все прошло как по маслу, сговора не обнаружили, и вскоре я был готов подавать иск о разводе. Однажды утром мне позвонил мой адвокат и велел поспешить: слушание было назначено на одиннадцать часов утра, судьей был мистер Тюдор-Рис.

Я лег в ванну, положив на мокрые колени « Кто есть кто», и решил отыскать там мистера Тюдора-Риса, чтобы представлять себе, с кем мне предстоит иметь дело. Казалось, что он слишком высоко квалифицирован, чтобы заниматься простым разводом, но я обратил внимание, что его жену звали Дороти Сайдботем. Такую известную в северных районах фамилию забыть было трудно.

Я пришел в зал суда, когда еще шло слушание предыдущего дела о разводе. Перед судьей стояла жалкая особа в черной соломенной шляпке с пластмассовыми вишнями. Она упрямо улыбалась, словно получив указание произвести хорошее впечатление.

— И когда ваш муж ушел в плаванье на крейсере, вы пригласили этого самого поляка, Джержи... — тут адвокат безуспешно попытался произнести особенно сложную польскую фамилию, но отчаялся и умоляюще посмотрел на судью: — В деле фигурирует некий поляк, ваша честь.

Судья, который что-то писал, приподнял голову и кивнул.

— Вы пригласили этого самого поляка в квартиру, которую снимали в Ли-на-Соленте...

Адвокат кивнул своей клиентке, которая тихо согласилась.

— И именно там, в гостиной, в пятницу четвертого, на диване, имела место близость! — оглушительно проорал адвокат и кивнул.

Я подумал, что никогда еще не слышал, чтобы супружеская измена описывалась в суде более гадко.

Жалкая женщина с кукольно нарумяненными щеками ответно кивнула и что-то зашипела.

— Будьте добры попросить вашу клиентку говорить громче, — внезапно сказал судья. — Я не слышал ни одного слова из ее показаний и не намерен выносить суждение по делу, которое не могу расслышать.

— Прошу снисхождения вашей чести, — заорал адвокат, — но, кажется, я объяснил, что моя клиентка глухая.

— Да, но я не глухой, — сказал судья, — и не вижу, почему должен терпеть подобное.

С этими словами он отложил слушание до того момента, когда несчастная женщина сможет пролить свет на свои польские отношения.

Меня ужаснуло откровенное бездушие происходящего, но ужас перешел в тревогу, когда оказалось, что следующим идет мое дело.

Мой адвокат, член парламента от Ольстера, задал мне несколько предсказуемых вопросов, на которые в моем нежелании быть неправильно понятым я ответил по-театральному громко. Мне формально разрешено было растить Тамару, хотя осуществление этого права было отложено в виду ее юного возраста. Казалось, все идет великолепно в этом лицемерном спектакле, но тут судья вдруг устремил на меня не только пристальный, но и проницательный взгляд.

— Почему? — спросил он, и замолчал.

На лице моего адвоката отразился испуг.

— Почему? — снова повторил судья. — Почему вы дали дочери странное имя Тамара?

— Я совершенно не считаю это имя странным, — ответил я не без высокомерия.

Судья раздраженно покраснел.

— По моему мнению, — заявил он, — это одно из самых странных имен, которые мне только приходилось слышать.

— Вы должны принять во внимание, ваша честь, что у меня русская фамилия, — сказал я. — Было бы смешно, если бы я назвал мою дочь, например, Дороти.

Он удивленно уставился на меня, на секунду забыв о своем намерении меня запугать.

— Дороти —