О себе любимом - Питер Устинов

class="p1">На следующий день Эдит была в ударе. Единственной проблемой было почти полное отсутствие смеха в зале. Я вышел на сцену и, заразившись блеском и энергией Эдит Ивенс, сыграл так хорошо, как только был способен — при полном молчании зрителей. Это было удивительно тяжело. Даже присутствие в первом ряду трех генералов не могло объяснить невероятной пассивности аудитории.

Когда у меня выдалась свободная минута, я вбежал в конец зала, чтобы выяснить, что происходит. Особых трудов это не составило: оркестранты в тот день перевернули стулья и уселись лицом к залу, так что над бортиком видны были их головы. Освещенные снизу, как печальные кегли, ожидающие обычных ударов судьбы, они угнетающе действовали на зрителей.

Эдит была чрезвычайно расстроена плохой реакцией зала и ушла со сцены с молчаливой убежденностью, что столкнулась с форс-мажорной ситуацией. Я не нашел слов, чтобы выразить свой ужас от столь дьявольской изобретательности. Я только укоризненно покачал головой профессору Штрицелю, а тот еле заметно улыбнулся и пожал плечами.

В дальнейшем спектакли шли прекрасно. Игры в шахматы возобновились, и Эдит, похоже, больше их не замечала. К последнему спектаклю австрийцы лидировали со счетом двадцать четыре—двадцать два при девятнадцати ничьих.

Передо мной стояла перспектива отправки на Дальний Восток, чтобы исполнять в популярной комедии роль епископа, оставшегося в одном исподнем. Авторские права на этот фарс принадлежали одному из офицеров нашей части. Неплохой, конечно, способ увеличить свои доходы. Я упоминаю об этом событии только потому, что этот офицер обвинил меня в отсутствии патриотизма, когда я избежал этой поездки, подав рапорт с просьбой перевести меня в ведомство Верховного командования союзных экспедиционных сил.

Другой офицер еще более высокого ранга вызвал меня в свой кабинет, приказал запереть дверь. Он путано говорил о том, каким непонятным становится будущее, раз скоро кончится война, а хвалил мою пьесу «Нос Банбери», которую якобы посмотрел с удовольствием, а потом вдруг попытался продать мне свои наручные часы.

Верховное командование союзных экспедиционных сил желало сделать фильм о военных действиях в Европе. Британскую сторону представляли мы с Кэролом Ридом, США — Гарсон Кэнин, поэт Гарри Браун и сценарист Гай Троспер, а Францию — Клод Дофин. Музыку должен был написать Марк Блитцстейн, который в тот момент служил в американской армии.

Фильм был задуман красиво: Гарри Брауну предстояло написать белым стихом лирические связки, которые соединяли бы различные эпизоды, снятые отважными фронтовыми кинооператорами. В мои обязанности входили частые посещения военной цензуры, где я просматривал только что полученные материалы. Часто эта работа была весьма скучной, тем более что приходилось слушать, как цензор-голландец требует вырезать какие-то кадры, потому что некие ориентиры могут выдать расположение союзнических войск. Или его коллега из Бельгии вдруг решал, что какая-нибудь колокольня или шпиль церкви легко узнаваемы и было бы неразумно показывать фильм о боевых операциях на данной территории, пока линия фронта не продвинется вперед. В таких случаях показ прерывался, чтобы сделать соответствующие купюры. Моя задача заключалась в том, чтобы отбирать наиболее драматические или трогательные сцены, которые можно использовать в нашем фильме.

В один жаркий день на нашем экране совершенно неожиданно возник Герман Геринг. При этом нигде ничего не слышно было о том, что он оказался в плену — даже намека на это не было. К нашему изумлению, он стоял в окружении американских офицеров, которые позировали для фотографий, улыбались, дружелюбно хлопали его по плечу, просили автографы для юных родственников, которым с этого дня . предстоит ощущать свою причастность к истории, и предлагали познакомиться с таинствами жевания резинки. Геринг оказался неожиданно бледным и худым и к тому же явно нервничал. У него были все основания нервничать: ведь ему было известно о целях союзников.

Однако его нервозность начала проходить под натиском этих неугомонных здоровых щенков, которые прыгали вокруг него и лизали в нос. К тому моменту, когда в нашем зале зажегся свет, Геринг уже был столь же раскован и игрив, как американцы. Как я потом узнал, к вечеру того же дня эти кадры увидел генерал Эйзенхауэр. Он пришел в небывалый гнев и отправил всех поддающихся опознанию офицеров на родину, выполнять менее трудные задания. Когда мы увидели Геринга в следующий раз, сержант американской армии бесцеремонно сдирал с него ремень. Никогда не забуду, какая боль отразилась у него на лице из-за столь грубого обращения, которое так сильно отличалось он первых радостей плена. Вот уж не ожидал, что смогу посочувствовать этому человеку!

Второй фильм, который навсегда останется в моей памяти, был гораздо более серьезным и страшным: английские войска вошли в концентрационный лагерь Бельзен. Из ворот лагеря вышел какой-то сержант, и даже на черно-белой пленке отразилась сложнейшая гамма его чувств, которые он и не пытался скрыть. Его лицо одновременно было серьезным, гневным, решительным и холодным. Его солдаты разбрелись по обочине. Они курили и болтали друг с другом. Сержант выкрикнул приказ. Они не спешили повиноваться. Он закричал снова. Звука, разумеется, в таких съемках не было. Получалась пантомима, тем более выразительная, что зритель сам вынужден был восполнять пробелы.

Солдаты удивились, что сержант дает им приказ двигаться вперед маршевым шагом. Они не видели смысла в такой торжественности. Сержант снова повторил приказ.

Длинная колонна солдат медленно вошла через ворота в зловоние и столкнулась с отвратительным зрелищем геноцида: горами костей, связанных паутиной плоти, бессмысленными глазами самых стойких, выживших, жалкими человеческими отходами, разбросанными по земле. Один за другим солдаты начали покидать строй, бессильно опускаясь на четвереньки. Их выворачивало. Крики и угрозы сержанта ничего не меняли. Шок валил солдат ударами в живот, и дисциплина тут была бессильна. Внезапно один из солдат обезумел. Он вырвался из строя без видимой причины и с диким взглядом бросился бежать. Объектив камеры следил за ним.

На ступеньке сидел брошенный немецкий солдат, пожилой мужчина в огромной шинели и шарфе. Отворот его пилотки отогнулся вниз, и он, словно измотанный охотничий пес, сидел, уставившись в никуда. Английский солдат подбежал к нему, уронил винтовку на землю, схватил немца за ворот необъятной шинели и начал безжалостно его бить и лягать. К ним поспешно подскочил сержант и оттащил своего подчиненного в сторону; Немец рухнул обратно на ступеньку и принял точно ту же позу, в которой сидел до этого. На его лице отразилось нечто жутко похожее на благодарность.

Это невыносимые кадры несколько облегчали забавные сценки на уровне лучших комических лент немого кино: фельдмаршал Мильх официально сдавался в плен моложавому британскому генералу. Согласно воинскому уставу, фельдмаршал