О себе любимом - Питер Устинов

кажется, никогда не приглашал к себе никого из коллег. К обеду была подана вода, да еще не самого хорошего урожая: ее когда-то подавали лекторам, и она немного запылилась. Вид и вкус этого нектара заставили меня забыть сам обед, хотя я припоминаю, что его нельзя было назвать аппетитным даже по меркам солдатской столовой.

После обеда я имел бестактность предложить хозяину дома гаванскую сигару. Отец привез немного сигар из Португалии, а мне они в то время казались крепковатыми. Он посмотрел на меня с таким изумлением, словно я ударил его ножом в спину. Ему не верилось, что я его угощаю: он протянул было руку за сигарой, но потом отдернул ее и посмотрел мне в лицо.

— Нет, правда можно?... Нет, это нехорошо... Нет, она у вас последняя... Нет, вы это серьезно?

Пока он ее раскуривал, у него тряслись руки. А потом он глубоко затянулся, наслаждаясь полузабытой негой цивилизованного покоя. Его глаза блаженно закрылись. Вдруг он стряхнул с себя мечтания, словно что-то не давало ему покоя, и быстро обвел взглядом комнату.Он явно искал, чем бы ответить на мой щедрый жест, который так грубо пробудил его дремлющие инстинкты. Внезапно он оживился.

— Вот, я знаю, — вскрикнул он, бросаясь к ящику письменного стола, — леденцы!

Он вытащил бумажный пакетик, в котором залежалось немного леденцов. Они успели склеиться в неровный комок, прилипший к пакетику и готовый разорвать его на куски при попытке извлечь их из уютной берлоги.

Я какое-то время мучился с содержимым протянутого мне пакетика, а он старался держать его неподвижно. Борьба уже начала вызывать чувство неловкости, и он явно страдал: его жадность была подвергнута непривычному и трудному испытанию. Наконец он не выдержал:

— А, ладно, — отчаянно бросил он, — возьмите две штучки!

12

25 июля 1945 года в миддлсекской больнице Лондона родилась наша дочь Тамара. Сейчас это существо грациозное и очаровательное, с юным нежным личиком. Тогда она была абсолютно лысой и сохраняла этот вид пугающе долго, а замкнутым и упрямым выражением лица могла бы поспорить с любым советским фельдмаршалом. Когда я впервые разглядывал ее, стараясь разжечь в себе родительское чувство, которое по отношению к таким малышам остается чисто умозрительным, она ответно смотрела на меня удивительно твердыми голубыми глазами, словно ожидая полного признания.

Мое смущение, вызванное этим инквизиторским взглядом, было развеяно замечанием смуглого джентльмена, моего соседа, который впервые видел свою дочь, уложенную в соседнюю ячейку раздаточного столика. У его девочки была густая черная шевелюра, а на лице — выражение раздражения, словно у нее никак не получался щелчок кастаньет. «Они все ужасно похожи, правда?», — сказал он.

Мы переехали из бывшей каретной, маленькой и довольно обшарпанной квартирки, в просто невероятное обиталище, полное всяческих удобств и совершенно лишенное индивидуальности. После долгих разлук военного времени и раздельного развития двух людей, которые вступили в брак в девятнадцать лет, ничто не могло так осложнить наши хрупкие отношения, как это огромное жилище, подобающее зажиточным буржуа.

Я был занят постановкой фильма, что мешало мне быть общительным супругом. Поскольку я уже имел дело с различной пропагандой и наблюдал за тем, как работает Кэрол Рид, я был вполне готов к работе с такого рода полудокументальным сюжетом. Традиционная методика киносъемок тоже была мне достаточно знакома. Как только я сам распростился с армией, то сразу подал прошение, чтобы демобилизовали моего любимого капрала Майкла Андерсона, ныне знаменитого режиссера.

В последующие годы наши пути пересекались до смешного регулярно, а первая встреча произошла в перевернутом мире военной кинематографической службы. Когда вчерашние гримеры и помощники режиссеров указывали нам на малые и большие звездочки на своих погонах и давали всяческие мелочно-унизительные поручения, мы только переглядывались, молчаливо удивляясь, что люди с сомнительными душевными качествами так мерзко пользуются своим временным превосходством.

Формально Микки стал моим помощником, но с самого начала его роль была гораздо значительнее: он был наставником, соавтором, другом. Нам посчастливилось заманить на главную роль Ральфа Ричардсона. Он в тот момент исполнял в театре роль Фальстафа и находился в великолепной форме.

В Ральфе всегда чувствуется какое-то милое сумасбродство, в нем есть что-то донкихотовское, хотя мельницы превращаются в кюветы, а верный Росинант — в мощный мотоцикл. Он всегда живописно рад вас видеть, его глаза утрированно округляются, а брови уползают к самому скальпу. Потом, отрицательно качнув головой, он облекает свое радостное удивление по поводу вполне предсказуемой встречи в слова, полные изящества и силы.

Надеюсь, я не выдам военной тайны, если скажу, что его склонность к разрушению мотоциклов и, если верить слухам, самолетов привела к тому, что его охотно отпустили играть в театр, где ущерб ограничивался зданием. И еще я надеюсь, что не нарушу клятвы Гиппократа, открыв, что его любовь к машинам стоила ему нескольких зубов и что к 1945 году в его благородном рту уже стояли сложные мосты, свидетельство неуклонного прогресса стоматологии.

На третий день съемок он появился на площадке в великолепном настроении, наполовину фальстафовом, наполовину — в своем собственном, громко провозглашая радость жизни, но сильно присвистывая на шипящих звуках. При этом он явно приписывал этот звук кому-то другому, поскольку все время оглядывался, отыскивая источник этого свиста. Было ясно, что он оставил зубы дома. Мы с Микки переглянулись, едва сдержав желание рассмеяться. ......

— Почему мы не снимаем? — резко свистнул Ральф, успев рассердиться на задержку.

Микки улизнул, чтобы позвонить Ральфу домой, а я запаниковал: двадцатичетырехлетний режиссер, которому предстоит объясняться с одним из величайших актеров нашего века.

— Камера сломана, — глупо ответил я.

К сожалению Ральф увлекался не только скоростью и всем, что с ней связано, но и возился с разными машинами, и поэтому направился к камере, чтобы посмотреть, не сможет ли он ее починить.

— Мне сказали, что камера сломалась, — сказал он Джеку Хилдъярду, нашему оператору.

— Нет, — ответил Джек (вполне естественно, он ничего не слышал).

— Что за свинство! — вскричал Ральф, снова свистнув так сильно, что Джек вздрогнул.

— Почему вы сказали мне, что камера сломана? Она в порядке, — сказал Ральф, глядя мне в глаза.

— Это все моя неопытность, — взмолился я, — дело в микшере.

— В микшере?! — заорал Ральф, свистнув с такой силой, что звукооператор поспешно вывернул все рукоятки на своем аппарате до нуля.

Ральф проследовал к нему.

— Я слышал, что микшер вышел из строя,