О себе любимом - Питер Устинов

— В определенных обстоятельствах, ваша честь, ничего лучше и придумать нельзя. Но не в моем случае.

На секунду его губы раздвинулись в озорной улыбке. Я видел, как в его уме складывается забавный рассказ. Придя домой этим вечером, он скажет жене:

— Да, кстати, Дороти, дорогая. Только представь себе. Сегодня я в суде слушал дело этого актера, Устинова, и знаешь что случилось?..

С помощью «Кто есть кто» я прошел это минное поле. Я вышел из здания-суда свободным мужчиной со всеми вытекающими из этого последствиями. Я снова был открыт обременительным соблазнам и ненужным метаниям неопределенности.

Мой отец тоже был не в лучшей форме. Теперь, когда мама жила в Глостершире, он снимал квартиру с услугами уборщицы. Оставалось неясным, расстались ли мои родители, но он развил в своем холостяцком жилище активную деятельность: готовил необычайно жирные обеды, которые разделял с теми, кто им восхищался и чья печень могла выдержать атаку из сливок и специй.

В театре моим соседом по гримерной был невероятный тип, которого звали Кэмпбелл Котгс. На самом деле его имя звучало сэр Кэмпбелл Митчелл-Котгс, и он был баронетом. Это был крупный мужчина, высокий и толстый, с низким лбом и напомаженными волосами, карими глазами, выражение которых было одновременно холодным, высокомерным и ребяческим, и чувственными губами, которые постоянно подергивались, смакуя непонятно что. Он стал актером по ошибке, и на сцене держался точно так же, как и в жизни. Разговоры его совершенно озадачивали: когда вы смеялись тому, что казалось слегка забавным, он принимал обиженный вид, а когда вы со вниманием выслушивали серьезные высказывания, он тоже казался обиженным.

Мой отец, пребывая в самом разгаре своей английскости, находил Кэмпбелла совершенно неотразимым. Видимо, он чувствовал в этом человеке какой-то осадок ушедшего имперского величия. Как бы то ни было, он умолил меня пригласить его на ленч, что я и сделал.

Они развлекались тем, что раскритиковали мой выбор вин и обменивались малоизвестными сплетнями о самых низких поступках, совершенных в самых высоких кругах. Я не говорил ни слова, поскольку говорить было нечего. Под конец, когда они покачивали бренди в пузатеньких рюмках, Кэмпбелл, разгоревшись от вина и душевной беседы, дружелюбно похлопал отца по колену и, раскуривая гаванскую сигару, задал риторический вопрос:

— Кто мы такие, дорогой мой друг, как не пара старых браконьеров на опушках общества?

Клоп бросил на меня встревоженный взгляд. Он никогда не считал себя браконьером и не понимал, какую часть общества можно назвать «опушкой». Я ничем не мог ему помочь. Вид у него был расстроенный, как будто он допустил какую-то мелкую оплошность, которая продемонстрировала его чужестранную сущность. А Кэмпбелл, разрумянившись и надув губы, сидел и удовлетворенно смотрел в потолок, смакуя бренди и свои слова.

13

После «Носа Банбери» в последние дни армейского рабства я неустанно трудился над пятой пьесой, у которой не было особых шансов на коммерческий успех. Она носила название «Трагедия благих намерений» и относилась к первому крестовому походу, сведения о котором я черпал из «Кембриджской средневековой истории». Это было первое мое произведение, в котором я поместил вымышленную историю внутрь подлинной исторической реальности. Ее поставили в Ливерпуле в 1945 году, и особого внимания она не привлекла.

Во мне росла убежденность, что хотя Шекспир и считается нашим величайшим драматургом, все молчаливо признают, что лучший драматург — Пинеро. Пытаться подражать Шекспиру было, конечно, глупо с точки зрения художественной, но кроме того подобную попытку сочли бы ересью, актом потрясающей самоуверенности. А вот подражание Пинеро считалось вполне приемлемым. Кстати, Шоу тогда рассматривали как болтливого самозванца и терпели его борьбу с авторитетами ради дара смеха и радости; однако и на него начинающему автору ориентироваться было нельзя.

Если бы в Англии существовали те университетские кафедры драматургии, которые и по сей день определяют тональность второстепенных американских театральных рецензий, Пинеро ставили бы в пример начинающим драматургам. И тем самым лишали бы их своего собственного дара. Знатоки часто выдвигают теорию, что якобы есть тысячи неправильных способов писать пьесу и только один правильный. Гораздо вернее было бы сказать, что если и существуют тысячи не-

правильных способов писать пьесу, то и правильных существуют сотни — при условии, что личность автора входит в конечный продукт в качестве составной его части. Никто из признанных драматургов этого века не следовал правилам, сформулированным специалистами. Чехову сказали бы, что ему не хватает действия, О’Нилу — что ему надо сокращать текст, Ионеско — что надо писать яснее, Брехту — что следует устанавливать для своего воображения практические рамки.

Другими словами, академия как всегда выступает храмом посредственности, и предлагаемые ею идеалы полезны исключительно тем, кому нечего сказать.

Реалистическую драму я решил сделать своей пьесой. Тема для того времени была немного скандальной: конфликт между двумя священниками. Между хорошим человеком, но третьесортным священнослужителем, и человеком сомнительных качеств, но зато превосходным священнослужителем. Поводом для конфликта стала жена одного и сестра второго, роль которой исполняла Глэдис Купер. Она прекрасно сыграла эту роль и даже внесла в нее немало новых реплик, которые изменялись от спектакля к спектаклю.

Пьеса, названная «Сомнительный пастырь», не имела большого успеха, хотя и шла достаточно долго. Казалось, критики обиделись на то, что я в какой-то мере последовал их советам. Это ободряло.

Следующее мое сочинение, «Мужчина в плаще», было поставлено в 1949 году на Эдинбургском театральном фестивале и представляло собой одно длинное действие, искусственно поделенное на два, чтобы зрители могли в антракте сходить в буфет. В ней играли Мэри Эллис и Джордж Калурис, которые так искренне ненавидели друг друга во время репетиций, что на спектакли ничего не осталось.

Я ставил эту пьесу сам. Поскольку в ней говорится о неправом суде — теме, близкой моему сердцу, — я, видимо, оценил ее выше, чем публика. Больше она не шла нигде, кроме Осло.

Я уже привык к тому, что меня считают несносным ребенком, хотя мое детство несколько затянулось. Зато мой второй фильм, «Напротив», согласно отзывам критики, опередил время. В нем равнодушный и лживый отец заявляет своему хныкающему сыну, не желающему возвращаться в школу после каникул, что школьные дни—это самый счастливый период человеческой жизни. А потом он сам оказывается в теле собственного сына! Мне казалось, что картина имеет шансы на успех. Если бы этот фильм снимал Дисней, в нем было бы меньше шероховатостей. Что я говорю? В нем не было бы шероховатостей! Но там не