Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

– Кто это? – спросил я у фон А., того самого камер-юнкера, в чьей поэме героя звали Физой.

Фон А., лощеный молодой человек с моноклем и пробором, посмотрел на меня с удивлением.

– Как? Вы не знаете? Восходящая звезда. Тураев в восторге. Бодуэн де Куртенэ без ума. Удивительная эрудиция, редкая разносторонность. Его исследования о елизаветинцах…

Он назвал мне фамилию, которую я мельком слышал как имя подающего надежды молодого ученого. Вот уж не ожидал.

– Кажется, он скандалист какой-то? Из распутинского окружения?

Фон А. замахал руками.

– Какой вздор. Кто вам сказал? Ученейший человек, э… э… э… светлая голова. Мы специально его пригласили в будущую субботу. Он нам прочтет доклад об ассирийских мифах – он ведь знаток э… э… э… и ассириологии. Удивительная разносторонность. И откуда вы взяли, что он распутинец? Напротив, он кажется, э… э… э… в связи с революционерами».

Автор статьи пытается выяснить, знал ли Тиняков ассирийский язык. С одной стороны, Александр Иванович вроде бы сам дает ответ в комментариях к стихотворению, перечисляя источники, из которых он почерпнул сюжет, имена персонажей, географические названия.

«Мы видим, – констатирует Владимир Емельянов, – что источниками вдохновения для поэта являются всего две научно-популярных книги на русском языке – Масперо и в меньшей степени Рагозина (литературу мог подсказать и Брюсов после первой неудачной попытки автора прославить ассирийского царя в 1907–1910 гг.). Ни о каком знании не только клинописи, но хотя бы европейских изданий речь не идет».

В стихотворении Тинякова есть переклички, а то и заимствования из того же Брюсова, Бальмонта и его книги «Зовы древности», изданной в 1908 году.

Тщательно изучая текст стихотворения, автор статьи приходит к выводу:

Нет никакого сомнения, что Тиняков не понимал и того, что прочел в книгах Рагозиной и Масперо. <…> …что Тиняков считал клинописные словесно-слоговые знаки буквами, а значит – не только не умел их читать, но не имел даже первичной информации об их природе. Иначе он написал бы «знаки, острые, как нож», или что-то подобное. При этом сами клинописные знаки он, несомненно, где-то видел <…> вероятно, в каких-нибудь журналах.

С другой стороны…

Мимо ассириолога не могут пройти два мелких текстологических факта. Во-первых, в стихотворении и в комментарии дед Тукультипалешарры назван Мутаккильнуску, в то время как у Масперо и Рагозиной он Мутаккилнуску. Тиняков откуда-то знал о палатализации в семитских языках! Во-вторых, в комментарии отец царя назван Ашшурришиши (более правильно Ашшуррешиши, но в то время так еще не читали), в то время как у Масперо и Рагозиной он Ассуррисиси. Тиняков знал правильное чтение последнего знака IGI как ši, а не si! Откуда же такое хорошее знание аккадской филологии у человека, не знавшего, как устроена клинопись? Полагаю, что поэт не открыл всех русскоязычных источников своего стихотворения. В первом случае источником могла быть книга Ф.Гоммеля «История Древнего Востока» (СПб., 1905). Там дед царя назван именно Мутаккильнуску (с. 88). Впрочем, отец назван по-старому – Ашшуррисиси. И это означает, что какие-то дополнительные русскоязычные источники, подсказавшие поэту на стадии комментария верное чтение имени царя, нам по-прежнему не известны.

Так что и здесь с Александром Ивановичем не всё так однозначно.

* * *

В журнале «Литература» можно найти статью Олега Лекманова[75] о том, как Тиняков пострадал из-за своего поэтического псевдонима. Позволю себе привести эту небольшую, увлекательную работу с небольшими сокращениями.

настоящий материал (информация) произведен и распространен иностранным  агентом Лекмановым Олегом Андершановичем либо касается  деятельности иностранного агента  Лекманова Олега Андершановича.

Стало уже общим местом в разговорах о жизнетворчестве символистов цитировать проницательное суждение Владислава Ходасевича: «Символисты не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию от личной <…>. Это был ряд попыток, порой истинно героических, – найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства». <…>

Чтобы рабски не копировать символистов, каждому из модернистов третьей волны приходилось искать свой собственный вариант поведенческой стратегии. Александр Иванович Тиняков (1886–1934) выбрал для себя утрированное, до шутовства доведенное, следование образу поэта-неудачника, поэта-отщепенца. <…>

Увы, приходится признать, что большинство горьких упреков было Александром Ивановичем вполне заслужено, и что в большинстве своих неудач ему оставалось винить не кого-нибудь, а самого себя.

Однако Тинякову не везло и в тех редких случаях, когда, казалось бы, судьба первоначально благоволила к нему и когда он не прикладывал никаких особых усилий для того, чтобы быть оплеванным и осмеянным. Такова, например, отчасти комическая история, приключившаяся с поэтом в популярном петербургском ежемесячнике «Новый журнал для всех». А виной всему стал вроде бы красивый и звучный, многолетний псевдоним Тинякова – «Одинокий».

Когда, в июне 1913 года, вместо поэта-акмеиста Владимира Нарбута, редактором-издателем «Нового журнала для всех» неожиданно стал одиознейший деятель «Союза русского народа» Александр Гарязин, все порядочные литераторы перестали там печататься. Все, но не Тиняков, который, по обыкновению, бравировал своей беспринципностью <…>.

Нужно сказать, что за отсутствием серьезных конкурентов дела у Александра Тинякова в «Новом журнале для всех» шли на удивление хорошо. Он преуспевал во всех жанрах <…>.

И все шло бы чудесно, если бы во 2-м номере «Нового журнала для всех» не появилось душещипательное четырехстрофное стихотворение с соответствующим заглавием – «Олечке»:

«Замолчала наша веселая птица, / Заснула навеки наша маленькая детка… / Еще недавно все щебетала синичка / И наша девочка плакала так редко. // Еще так недавно были так быстры ее ножки / И сзади болтались две смешные косички… / А теперь опустели в саду дорожки / И не поют больше песен птички. // Умерла наша маленькая принцесса, / Засыпаны землею ее радостные глазки… / Словно пришел злой волшебник из леса / И унес нашу девочку, как в сказке. // Нет, всякой сказки жизнь много страшнее / В сказке все лучше, чем бывает на свете / Но нет ничего ужасней и больнее, / Когда умирают маленькие дети».

Для Александра Тинякова самым печальным в этом горестном стихотворении стало то, что его автор (авторша?) счел (сочла?) необходимым подписать свой опус псевдонимом «Одинокий». То есть – как это – «Одинокий»? Но ведь всем известно, что «Одинокий» это он – Тиняков. Да к тому же он еще и сотрудничает в «Новом журнале для всех». Что коллеги-литераторы подумают? А может быть (что еще хуже), они вовсе не обратят внимания на очередную неудачу Александра Ивановича? И вот, в 4-м номере журнала за 1914 год один «Одинокий» помещает возмущенное письмо редактору, в котором он открещивается